В операх нищих не обходилось без драк. В этом шалмане не переворачивают столы! Тут дерутся словом…
И обрамление поэмы — тоска по классической лирике — только усиливает гротескность изображённой тут реальности. Это не автор пишет гротеск, это действительность сама гротескна. Воистину «мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». Поэма эта завершает не только вторую — и последнюю — книгу поэта. Если проследить внимательно, то многие песни-баллады Галича оказываются частями, отдельными монологами той самой оперы нищих, словно ждавшими, чтобы поэт под конец жизни собрал их все в одну страшную буффонаду, в одну «метапоэму», которую Александр Аркадьевич писал всю жизнь. Совсем незадолго до случайной смерти он начал обдумывать эту метапоэму, как грандиозный спектакль-мюзикл, который хотел он поставить в Париже.
Р. S. В 2006 г. в «Новой библиотеке поэта» в Петербурге вышла подготовленная мной книга Галича.
УЧЕНИЦА ФАТА-МОРГАНЫ
(Новелла Матвеева)
Все помнят барда Новеллу Матвееву, начавшую петь в шестидесятых, но я уверен, что значительная часть тех, кому нравились её песни, даже и не подозревают, что она писала стихи, которые не пелись и часто были совсем не похожи на её песни.
Когда Максим Горький ещё был писателем, он как-то сказал, что романтики в литературе появляются от серости окружающей жизни.
Новелла Матвеева — один из поэтов, принадлежащих той разновидности романтизма, которая прежде всего — протест против серой действительности, ходила по заоблачным тропам.
Пристальный взор находит в обычном экзотику, а в экзотическом — нечто знакомое каждому, узнаваемое. Вот что Новелла Матвеева пишет в своей первой книжке о самом обыкновенном перце.
И называется это стихотворение «Ода перцу».
Цепочка ассоциаций ведёт под пыльный навес, «где серьгою трясёт продавец», а у входа в лавку висят «связки перца, как связки ключей от запальчивых южных сердец».
Попугай болтает на языке когда-то истреблённого племени, на языке, что весь поместился «как семечко в маленький клюв и может ещё расцвести»… Поэтому попугай привык на мир «сверху смотреть снисходительно, когда назовут дураком».
В рисунке трещин на стене Матвеева видит тициановские полотна. И — наоборот: в наивной трогательной песенке «Девушка из таверны» сквозь декоративное условное название проглядывает такая обычная, молчаливая, жертвенная любовь…
И когда уже и от гвоздя следа не осталось, она всё равно помнит и любит, и гордо говорит: «а что я с этого буду иметь — того тебе не понять». В этой простенькой песенке апология романтизма в его крайнем выражении.
Борьба романтизма с «реализмом» для Матвеевой равна борьбе духовности с прагматизмом. В стихах о Рембрандте, о жизни его то роскошной, то нищенской, находит она точные слова для выражения этих крайностей:
Этой ярчайшей в крайностях света и тени жизни противопоставлена египетская мумия, её серый не меняющийся мир. Мумия для неё философский символ окружающей жалкой жизни, в которой ничего не происходит, той, о которой и говорил когда-то Горький…
Но ведь на то она и мумия, чтобы предлагать потомкам только созерцание «праха в твёрдом виде», вместо вечных творений духа, чтобы по её примеру каждый захотел «в ничтожестве навеки укрепиться». Скатиться к примитивности, обыденности, бездуховности минерального существования — и как удобно тогда жить будет!
Путь духовного подъёма куда сложнее. И Матвеева обращается к реалисту с просьбой: