Уже в. наступающей темноте залезли в кузовы приехавших со станции грузовиков. «Ну вот, настал час…» – упавшим голосом попрощался с Андриановым начпрод. Отдал ему ключи, шепнул: на складах кое-что осталось. Иван Федорович сомкнул половинки ворот, навесил замок. Сидел на КПП и прислушивался. Движок почихал и умолк, свет погас. Небо светилось крупными звездами, под ними и шел Иван Федорович к Посконцам, к женщинам.
Свет лампы пробивался сквозь прикрытые ставни окна, умелая рука перебирала гитарные струны, послышалась песня, вариации на темы «гоп-со-смыком», пела самая красивая: «Мама, я доктора люблю, мама, за доктора пойду, доктор делает аборты, посылает на курорты, мама, я доктора люблю…» Потом одобрительные мужские голоса, Калинничснко и Висхонь уже там. Андрианов постучался, вошел. Порывисто поднялась вдова, Томка-Тамара, обняла его. Женщины уже кое-чем разжились, помог им, конечно, Калинниченко. На Томке было крепдешиновое платье, красавица Люська натянула на себя тесную кофточку, обладавшую важной для нее особенностью, рукавами не короткими по-летнему, а длинными, скрывавшими следы вытравленных на руках наколок. Лишь девчушке ничего не досталось, ей, подарившей Андрианову столько счастья в баньке. В стыдливо застегнутом белом халате сидела она рядом с Висхонем и гладила на своем плече его руку.
Теплое чувство родства с этими людьми охватило Ивана Федоровича. Здесь был его дом, за столом сидели его братья и его сестры. Вместе с ними он выпил за победу, за товарища Сталина, за всех, кто сейчас на передовой, и за тех, кого эшелоны несут к линии фронта.
О трех ротах думал он этой ночью, когда лежал на тенте рядом с Томкой. О том, что уже сегодня обученные офицерскому делу курсанты пойдут в бой рядовыми. Сколько лет не служил он, на каких должностях не пребывал, а всюду одно и то же: человеческие жизни не брались в расчет именно тогда, когда военная нужда заставляла с особой бережливостью заботиться об этих жизнях. В Крестах и подобных им заведениях томились перед войной тысячи, десятки тысяч командиров РККА, и чтоб возместить убыль их, уже на войне создавались сотни училищ, десятки курсов младших лейтенантов, с передовой срочно отзывали преподавателей на филиалы курсов «Выстрел», где ротных дотягивали до полков и батальонов. И везде комкали учебный процесс, двухгодичное Ташкентское училище переделали в шестимесячное, но командиров так и не сделали из курсантов, сержанты трехмесячной выучки рядовыми пошли в окопы. Офицерами затыкали бреши в лопающейся обороне, без толку гибли те, кто большую воинскую пользу принес бы, командуя взводами и ротами. Здесь, в деревне, вблизи блеющих коз и мычащих коров Ивану Федоровичу пришло на ум сравнение: люди тужились из молока сделать сливки, но в пищу шли остатки молока, обрат, а сливки выплескивали на землю. Томка спала, ровно дыша. Иван Федорович поцеловал ее холодный висок, осторожно поднялся, оделся. Подкрался к баньке, там никого не было. Пошел к шалашику в глубине сада, стал ждать, была уверенность, что Калинниченко уже на ногах. Вылезла Люська, помочилась, опять согнулась и нырнула в узкий лаз шалашика.
Калинниченко оказался рядом, уже одетый, тронул Андрианова за плечо. Они прошли к калитке, закурили. На востоке серело, ночь уже покатилась на запад.
– Надо спасать, – сказал Иван Федорович,
– Знаю, – ответил Калинниченко. – Так что ты у меня просишь?
– Документы. Иначе им света не видать.