Прошли сутки, и Христич попросил костыль. Две сотни раненых лежали на земле под брезентом, в такую палатку, прикинул Христич, можно загнать танковую роту. Переходя от одного раненого к другому, Христич вглядывался в бескровные лица, но не находил среди них ни одного знакомого, курсантского. Начал расспрашивать: вчера отправляли в тыл тяжелораненых? из Третьей роты там был кто-нибудь? Отвечали: никого не отправляли, потому что все раненые померли, убитых тьма и никакой Третьей роты не было вообще. Христич разволновался, стал доказывать, что вчера на рассвете рота курсантов, приданная 293-й дивизии, заняла рубежи для контратаки, смелым ударом опрокинула прорвавшихся немцев… «Да пошел ты! – сплюнул кто-то. – Не было, поверь мне, никакой третьей курсантской роты!»
Христич выбрался из палатки, лег на землю и расплакался – от жалости к своим безумцам, которых он не научил прыгать от ярко-желтых комков к зеленым бугоркам. Все они полегли за дело, ради которого сожгли в избе трех русских баб.
Из запасного полка, рассказал он, его направили в штаб корпуса, оттуда в полк, им он теперь и командует. Ни о ком из офицеров курсов ничего не знает.
И Андрианов не знал. Помнил некоторые фамилии особо запавших в память людей. После Крестов он старался не перегружать себя лишними именами, адресами и воспоминаниями. Фалин, Кубузов, Рубинов, Лебедев, Сундин – достаточно. А о Висхоне и Калинниченко он почему-то не хотел говорить с Христичем.
– Особняк тебя не дергал?
– За тех блядей, что сгорели?.. Да кому они нужны.
– Понятно, – промолвил Андрианов, и голова его поникла, хотя уж он-то знал, что никто не сгорел.