– В таком случае, Филипп, – продолжал я, – что это были за душераздирающие крики нынче ночью? Это несомненно был крик какого-то несчастного существа, которое мучали и истязали.
– Это ветер, – проговорил Филипп, глядя мимо меня в огонь камина.
Я взял его за руку, и он, думая, вероятно, что это ласка с моей стороны, улыбнулся, и лицо его засияло такой невыразимой радостью, что я готов был отказаться от своего намерения, так он меня обезоружил такой своей доверчивостью и любовью. Но я все же подавил в себе эту минутную слабость и решительно пошел к своей цели.
– Ветер, – повторил я, – ну, ветер ветром, а вот не эта ли самая рука, – и я приподнял ее немного кверху, – перед тем заперла меня на ключ?
Мальчик заметно вздрогнул при этих словах, но не проронил ни звука.
– Пусть я здесь чужой человек, – продолжал я, – гость, так сказать, и не мое это дело – вмешиваться и судить о том, что здесь происходит. Вы всегда можете посоветоваться с вашей сестрой, ничего кроме хорошего, доброго и разумного вы от нее не услышите, я в том уверен; но что касается лично меня, моей особы, то в этом я привык всегда быть сам себе господин, и не потерплю, чтобы со мной поступали как с пленником, а потому я требую, чтобы вы принесли мне теперь ключ от этой комнаты.
Полчаса спустя дверь моей комнаты с шумом распахнулась, и в нее швырнули ключ, который звеня покатился по полу.
Через день или два после этого я возвращался с прогулки незадолго перед полуднем; я застал сеньору, лежащую в сладкой дремоте на пороге ниши; белые голуби дремали под навесом крыши, точно комочки снега, уцелевшего на карнизах; весь дом был как бы зачарован полуденным покоем; все кругом будто замерло или погрузилось в сказочный сон, и только легонький ветерок, пробиравшийся сюда с соседних гор, прокрадывался тихонько по галереям, чуть слышно шелестя ветвями гранатовых деревьев и едва заметно колыхая тени предметов. Что-то в этой общей тишине и безмолвии заразило и меня, и я, неслышно ступая, точно боясь разбудить это сонное царство, прошел через двор и поднялся по мраморной лестнице. Едва поставил я ногу на верхнюю площадку, как одна из дверей, выходящих на галерею, вдруг распахнулась, и я очутился лицом к лицу с Олальей. Неожиданность пригвоздила меня к месту. Красота ее поразила меня в самое сердце. Как драгоценный самоцветный камень, сверкала и сияла она в тени галереи; ее глаза впились в мои и установили между нами столь же тесную связь, как если бы наши руки встретились в замерли в крепком пожатии. И эти минуты, когда мы оба так стояли лицом к лицу, друг против друга, были священные торжественные минуты; совершалось великое таинство слияния двух душ. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я очнулся от трепетного забытья, от того полного самозабвения, близкого к оцепенению, которое овладело мной. Придя в себя, я поспешно отвесил ей поклон и поднялся наверх, к себе. Она не шевелилась, но провожала меня своими большими, горящими, жаждущими глазами, и когда я скрылся из виду, мне показалось, что она как будто побледнела и поблекла.
Придя в свою комнату, я раскрыл окно и стал глядеть на небо и на горы, и не мог надивиться, не мог понять, что за перемена произошла с этими строгими горными хребтами, громоздившимися одни над другими под самое небо, почему они как будто пели и ликовали, и сияли, и словно тянулись к голубому воздушному своду небес. Я видел ее, Оладью! И мне казалось, что каменные утесы вторили мне: «Олалья!», и холодная безмолвная небесная лазурь тоже вторила им: «Олалья!» И теперь бледноликая, святая отшельница навсегда угасла и исчезла из моего воображения, и на ее месте я видел теперь эту девушку, которую Бог наделил самой чудесной красотой, на которую природа излила свои самые яркие и живые краски, в которую она влила бьющую через край жажду жизни, силы и энергию, которую Господь Бог создал быстрой как лань, стройной как пальма, гибкой как тростник, и в громадных глазах которой Он зажег огонь страсти и тихий свет высокой благородной души. Трепет молодой жизни, полной сил, мощи и желаний, как у лесного зверя, передался и мне, а ее душевная сила, светившаяся в ее взгляде, покорила мою душу, околдовала мое сердце, и моя душа просилась на уста, готовая излиться хвалебным гимном ее красоте, ее чистоте и ее совершенствам! Все ее существо слилось с моим, я чувствовал, как будто ее кровь прошла по моим жилам, как будто мы с ней были одно нераздельное целое!
Я не могу сказать, что этот мой восторженный экстаз ослаб, нет, вся моя душа преисполнилась им, и он победно выдержал жестокую осаду со стороны моего здравогь рассудка, холодных и печальных размышлений и множества справедливых возражений. Я не мог сомневаться в том, что полюбил ее с первого взгляда; полюбил с такой безумной силой, с таким чисто юношеским пылом, что это было странно для человека, столько испытавшего радостей и горестей в любви, для человека, столь богатого тяжелым житейским опытом, как я. Что же должно было теперь случиться дальше? Ведь она была отпрыском такой печальной больной семьи; ведь она дочь сеньоры и сестра Филиппа, и это сказывалось даже в ее красоте. В ней была та же легкость и сила, и проворства, как у брата; и она была быстра, как стрела, легка, как капля росы! И как мать она сияла, как яркий блестящий цветок на темном фоне окружающей ее жизни и природы. Я никогда не мог бы и не посмел назвать своим братом этого полоумного мальчика, ни назвать матерью это неподвижное, бессмысленное, но прекрасное существо, эту изящную глыбу мяса с тупыми, ничего не выражающими глазами и неизменной бессмысленной улыбкой, которая теперь стояла у меня перед глазами, как нечто отвратительное и ненавистное. А если я не мог жениться, то что же? Ведь она была совершенно беспомощна и беззащитна, а ее глаза, ее дивные глаза призвались мне в том долгом-долгом взоре, который был единственной нашей беседой, обменом мыслей и чувств, в ее слабости и таком же влечении ее ко мне, в каких и я признался ей. Но в глубине души я сознавал, что она одинокая отшельница, которая просвещает свой ум учеными трактатами и поучениями святых отцов, что она автор тех скорбных стихов, и это сознание могло обезоружить даже самого грубого человека. Бежать отсюда… но на это я не находил в себе ни достаточно сил, ни воли, ни мужества; все, что я мог, это дать себе обет неустанного над собой надзора и осторожности по отношению к этой девушке.