Какая непонятная сила сковывала мне уста? А она – почему и она хранила молчание? Почему она отступала молча передо мной, не сводя с меня очарованных глаз? Неужели это была любовь? Или же просто животное влечение, бессознательное и неизбежное, подобное силе магнита, притягивающего к себе сталь? Мы ни разу не говорили, мы были совершенно чужие друг другу, и тем не менее какая-то странная, непостижимая сила, славно рука гиганта, молча толкала нас друг к другу. Что касается меня, то меня это раздражало и сердило, хотя я был уверен, что она девушка достойная; я видел ее книги, я читал ее стихи и таким образом до известной степени мог судить о ее душе, о ее нравственных качествах; но она, что она знала обо мне? И при этой мысли у меня пробегала дрожь по всему телу. Обо мне она не знала ничего, кроме моей внешности; значит, ее влекло ко мне простой силой физического притяжения, как падающий камень влечет к земле. Ею руководил просто физический закон, и он против воли ее, быть может, кидал ее в мои объятия. При мысли о подобном браке я невольно отступал назад. Не такой любви я желал! Я хотел быть любимым иной любовью, и я начинал ревновать ее к ее же собственной наружности; и затем мне становилось страшно жаль ее. Я представлял себе, какое унижение она должна была испытывать от сознания, что она, строгая отшельница, посвятившая себя науке, святая руководительница Филиппа, что она должна была признаться себе и мне в непреодолимом влечении к мужчине, с которым она никогда не обменялась даже парой слов. И как только явилась жалость, так она тотчас же потопила все остальные чувства и мысли, и я теперь желал лишь одного – разыскать ее, утешить, успокоить и обнадежить, уверить ее, какой святой взаимностью я отвечаю на ее любовь, сказать, что выбор ее, сделанный случайно, наугад, все же не совсем недостоин ее.
На следующий день была великолепная погода; над вершинами гор высился глубокий лазуревый свод, словно громадный голубой купол. Легкий ветерок, шелестящий в листве, и плеск и шум бегущих в горах ручейков и потоков наполняли воздух пленительной, нежной музыкой чарующих звуков. Но я был удручен своими мыслями, я изнемогал от тоски. Сердце мое надрывалось и плакало по Олалье, как ребенок плачет по отсутствующей матери. Я сидел на большом камне на краю одного из утесов, обращенных к северу и окаймляющих снизу то плато, на котором возвышалась «ресиденсия». Отсюда я мог видеть внизу подо мной лесистую долину одного из горных потоков, долину недоступную, как я полагал, человеку; в ней не было ни следа жилья, ни одна живая душа не спускалась туда; но в том настроении, в каком я был в это утро, я был особенно рад тому, что эта долина была безлюдна. В ней недоставало Олальи! И я думал о том, какое несравненное блаженство, какое счастье было бы провести целую жизнь с ней в этой безлюдной долине, на этом живительном воздухе, дающем человеку силу и мощь, радость бытия среди этой дикой и живописной природы, полной своеобразных красот, в этой поэтической обстановке… Сначала я думал об этом с грустью, как о несбыточной мечте, но потом у меня словно выросли крылья, меня охватила безумная, бешеная радость, я чувствовал в себе прилив новых сил, ощутил в себе такую мощь, словно я был Самсон и Титан и мог перевернуть весь мир.