– Вы уверены в том, что говорите, дон Фелипе?
– Уверен!
– В таком случае, следует немедленно сообщить в полицию…
– Нет.
– Почему, объясните, пожалуйста?
– Потому, что для государственной полиции нет достаточных доказательств. Даже вы не заметили, что ремень был надрезан, так ловко это было сделано. А кроме того, у меня теперь личные счеты с убийцей.
– Если вы его найдете!
– Я найду его,- твердо сказал дон Фелипе.
С этого момента у меня появилась уверенность, что убийца проиграл партию. Консепсьон спросила:
– Но кто же мог желать смерти этого бедняги Рафаэля?
– Тот, кто убил Гарсиа, сеньора,
– Но зачем?
– Если бы я знал мотивы преступления, то давно бы уже нашел убийцу. Единственная вещь остается неоспоримой: преступник находится в вашей команде, дон Эстебан!
– Пока, слава Богу, это всего лишь ваше мнение!
– Подумайте сами: Гарсиа погиб потому, что ничуть не опасался того, кто налил ему кофе с наркотиком; Алохья погиб потому, что в точности следовал вашим указаниям. Кто мог знать, что Гарсиа во время приступов смягчал боль при помощи кофе? Кто мог знать насколько Алохья рисковал, выходя против такого сильного быка? Только тот, кто был в курсе всего этого, а лучше всех был осведомлен…
Он, в смущении, запнулся, и я завершил фразу за него:
– …Я, не так ли, дон Фелипе?
– Вы, дон Эстебан.
В голосе Консепсьон послышалось скорей удивление, чем уверенность:
– Но это же неправда, Эстебан?
– Спроси дона Фелипе.
Тот бросил в ответ:
– Мне кажется, я уже все сказал.
– Тогда, Консепсьон, спроси у проницательного дона Фелипе, как он объясняет мотивы моих преступлений?
– Вы удивитесь, дон Эстебан, но я их знаю. Все они сводятся к одному: к ревности.
– Как вам это нравится?! Я ревновал Рафаэля… Может быть, к его толстой Ампаро, с семерыми детьми?
– Присядьте, дон Эстебан… И вы тоже, сеньора, прошу вас. Я хочу рассказать вам одну историю. Вы готовы? Тогда начну: в Севилье, точней, в квартале Триана, жил-был один цыганенок, который любил только две вещи на свете: корриду и одну девочку, отвечавшую ему взаимностью. Дети росли вместе, и с каждым годом росло их чувство друг к другу. Об этом в Триане говорят до сих пор. Цыган подавал надежды в искусстве корриды, его первые выступления привлекли к себе внимание. Знатоки уже видели в нем тореро, равного самым великим, но никто не знал, что цыган ставил свою возлюбленную выше корриды…
Я внимательно слушал историю моих несчастий из уст человека, считавшего меня убийцей. Консепсьон склонила голову и, казалось, ничему не внимала.
– …Все складывалось отлично для этой пары. Им оставалось только собрать немного денег, чтобы предстать перед священником в церкви, но вдруг появился третий персонаж, тоже тореро,- красивый, веселый, беззаботный, блестящий парень, которому удалось понравиться сеньорите. Покинутый цыган отрекся от корриды и многообещающей карьеры, и с тех пор в его сердце поселилась глубокая ненависть к тому, кто украл у него счастье и сломал жизнь. Он существовал только с мыслью о мести, которая стала целью его жизни и терпеливо, годами ждал такой возможности. Но неожиданное решение человека, которого он ненавидел уйти с арены, лишило его возможности возмездия. Могу только догадываться, что значила эта новая неудача для него. А потом произошло чудо. Его недруг решил вернуться на арену, и тогда в голове нашего цыгана зародилась одна дьявольская мысль. Ему нужно было сделать из своего противника посмешище, нужно было, чтобы его пинали и освистывали. Но первым желанием отвергнутого влюбленного было унизить его не только в глазах публики, но, главное, еще в глазах жены. Должна же она была наконец понять, чего стоит тот, которого она предпочла. Кампания в прессе ничего не дала, и тогда цыган убил Гарсиа, убил Алохья, чтобы создать атмосферу подавленности, в которой его противник не сможет долго устоять и обязательно допустит смертельную ошибку. Преступник не рассчитал только одного: эта женщина не сможет простить ему всего этого, когда он предстанет в своем настоящем обличье. Что вы скажете об этой небольшой истории, дон Эстебан?
– Что это - полный абсурд.
– Это ваше мнение…
– Вы допустили две ошибки, дон Фелипе. Первая - вы не можете утверждать, что я люблю Консепсьон по-прежнему; вторая - если бы я захотел отомстить, мне пришлось бы убить не Луиса, а Консепсьон. Ведь не взял же он ее силой! Она сама пошла за ним. Это Консепсьон меня обманула, а не Луис.
У Консепсьон от раздумий появились на лбу морщины. Она вмешалась:
– Тем не менее, Эстебан, только что ты говорил, что Луис начинает бояться…
Марвин что-то воскликнул, и Консепсьон обернулась к нему:
– Он просил убедить его навсегда оставить корриду.
– Предвидев, и не без оснований, что дон Луис откажется это сделать!
– Может быть… И все же, дон Фелипе, существует третий аргумент в пользу этого бедняги Эстебана. Ему нечего рассказывать о муже, которого я знаю лучше кого-либо. Я совершила ошибку и готова расплатиться за нее, сеньор.
Мой обвинитель смолк и вышел, даже забыв попрощаться.
Пока Луис отдыхал в Альсире, он заметно растерял свой задор и не хотел тренироваться под предлогом, что в Хуэске, где он должен был выступать, арагонцы, которых он неизвестно почему недолюбливал, и так увидят зрелище. Я же в это время направился в Мадрид с миссией, которую мне предстояло выполнить уже во второй раз.
Войдя в барак, где ютились Ампаро и семеро детей, я почувствовал, что у меня от волнения отнялись ноги. Вдова Рафаэля, сидя на стуле со скрещенными на переднике руками, спросила:
– Что вы хотите?
– Сеньора, я пришел…
– Вы отняли у меня Рафаэля… У меня больше нечего взять. Что вам еще нужно?
– Вы скоро получите большую сумму, которая позволит вам несколько лучше устроиться.
– И что?
– Ничего. Я хотел бы сказать, что сочувствую вашему горю…
– Вы лжете…
– Но, сеньора…
– Вы лжете! Никому никогда не было дела до нас. Никто не спрашивал, досыта ли едят мои дети и ели ли они когда-нибудь досыта, сеньор. Никто ни разу не помог Рафаэлю найти работу, которая позволила бы нам хоть как-то жить. Его жизнь никого не интересовала, а теперь вы хотите сказать, что его смерть что-нибудь для кого-то значит? Вы - лжец!
– Уверяю вас, что…
– Уйдите…
Я выскользнул за дверь, не дожидаясь худшего. Я не был рассержен. Мне было стыдно. В самом деле, дон Фелипе не намного ошибся, сказав, что на моей совести - две смерти.
Вернувшись в Альсиру, я, к моему удивлению, застал там дона Амадео, который, по его словам, заехал, чтобы повидаться. Этот предлог был смешон: через день мы все вместе должны были отправиться в Хуэску. У импрессарио, конечно же, было что-то на уме, и мне очень хотелось узнать, что он скрывал. Рибальта раскрыл свои карты сразу же после обеда, за которым мы собрались все вместе. Обратившись ко мне, он начал:
– Дон Эстебан, вы были у вдовы этого несчастного Алохья?
Его вопрос меня удивил, ведь он был прекрасно осведомлен о моей нелегкой миссии.
– Конечно…
– Невеселые дела, дон Эстебан… Вчера - Гарсиа, сегодня - Алохья, а кто завтра?
Чего он этим добивался? Во всяком случае, у него была странная манера успокаивать Луиса, который делал вид, что ничего не слышит и продолжал есть фрукты. Не получив поддержки, дон Амадео, после некоторого колебания, продолжил:
– Я вам должен сказать одну очень деликатную, и даже трудную вещь…
Мы с интересом смотрели на него.
– Так вот… Эти две смерти произвели на меня такое глубокое впечатление, что я подумал: даже если я потеряю много денег и не смогу оплатить все свои долги, я ни в коем случае не буду в обиде на дона Луиса, если он решит оставить эту затею.
Так вот в чем было дело!
Вальдерес с удивлением посмотрел на него: