Но так обо мне думает и какой-нибудь там Юпитер.
После вечера в ЦДРИ, когда забыл стихотворение Тютчева:
– У человека самый короткий орган – память.
Как важно в театре: найти язык органичный, единственный, не спетый с чужого голоса – чтобы зритель не спрашивал: зачем я сюда пришел? Ведь можно взять дома книгу и то же самое прочитать.
Театр как искусство начинается тогда, когда исчезают признаки иллюстрации, а начинаются – галлюцинации.
Я все хочу знать по ходу репетиций, я задаю себе множество вопросов и ищу на них ответы. И вот оттого, что роль построена, начинают возникать «подсказы» – включаются дополнительные датчики, сами почему-то включаются, когда необходимо, и помогают. Я понял одну закономерность: когда они не возникают – значит, в работе какая-то ошибка, значит, надо опять искать ответы…
Смотрел балеты Баланчина – на кассете. Позавидовал: оказывается, можно и в театре заниматься «чистым искусством» – только линия, без характеров, без предлагаемых и непредлагаемых обстоятельств. Мы, артисты драматические, никогда не бываем «чистенькими».
Хороший вечер в музее Чехова на Кудринской. Среди вопросов:
– Прав ли Оскар Уайльд, когда утверждает: всякое искусство совершенно бессмысленно?
– Могу говорить об актерах. Актерское искусство и вправду бессмысленно, ибо не станет вечным (даже в кино). Небессмысленно «вечное» искусство: Леонардо, Достоевский, Евангелие, миф…
Девушка, задавшая вопрос, настаивала, что Уайльд не прав. Тогда я еще одно доказательство:
– Что говорила Аленушка братцу Иванушке: «Не пей, братец, из болота – козленочком станешь!» Вся культура, вся история человечества есть многократное повторение этого назидания: «Не пей, братец… не пей, братец». Это и Пушкин говорил, и Толстой – последний особенно много, до хрипоты. Но братец пьет, потому что пить хочется, и уже давно не козленочек, а рогатое, мохнатое чудовище.
Записка на встрече со студентами в Школе-студии: чье искусство больше всего цените?
Наверное, не понял вопроса и ответил: музыкантов. Потому что музыкант заставляет слушателя работать, воображать, со-чувство-вать. Музыкант не давит концепциями, не навязывает видения мира (если оно у него есть), он, напротив, пробуждает это в нас (в идеале). То же в поэзии: там свобода, метафизика, дистанция между первоисточником и потребителем, и еще большая необходимость шевелить, шевелить… (тоже в идеале).
В театре – давление, упаковка, пресс со стороны режиссера, и чем талантливей режиссер, тем сильнее это шаманство.
Что делать, XX век – режиссерский. Но век когда-нибудь кончится…
Смоктуновский говорил о себе: я – бескорыстный притворщик. Сказано обо всех нас, актерах.
Но это так и не так. Когда он в «Идиоте» или в «Головлевых» – он не совсем притворщик. Он есть сам Головлев, а ведь за такую идентичность, за такое вживление надо платить. Я сам заплатил много за «Кроткую» – годами своими, энергией, здоровьем близких. Какая уж тут корысть…
Бескорыстники не скоро появятся после Луспекаева, Смоктуновского, Романова[183]. Может быть, и Борисова… Маленько обождать надо.
Каждому артисту нужно пройти через немое кино. То есть кино без слов. Оно же было для чего-то. Это даст совершенно новое состояние и свободу, откроет второе дно.
Образец: Жан Габен, молчащий.
Можно же договориться с режиссером и помарать текст – как я в «Единственном свидетеле».
Добавлю: и каждому человеку «немое кино» какое-то время бывает полезно. Даже писателю – помолчать.
Смотрим материал «Садовника».
Лева – мне:
– Как тебе моя работа, нормально?
– Мне нравится.
– Мы не слишком похожи?
– Совсем не похожи, и это хорошо.
– Надо бы что-то еще сделать…
Вместе можно было бы много, но брат двадцать лет «ходил на бровях». Теперь уже вошел в бесквасие и стал нормальным человеком. Но те двадцать лет не вернешь.
Старец говорит, что Бог дал родных, чтобы учиться на них любви. Нам еще начинать учиться.
Разве правильно говорить: он и курицы не обидит? Во-первых, никогда не видел обиженной курицы, а во-вторых, обиды (или, как говорила бабуся, набиды) – это не самое хорошее наше свойство. Лучше не обижаться, а прощать, или уходить (это мой путь). Но это понимаешь с годами…
Учу Тютчева в пять утра, за окном жаворонок что-то поет или читает стишок. Как бы перед ним не сфальшивить… ведь он – первый ангел в жизни.
Все философское у Тютчева, все «майско-грозовое» («Люблю грозу…») во мне живет, откликается. Как только политика, Тютчев – дипломат или цензор, жаворонок замолкает.
183
Артист Киевского русского драматического театра им. Леси Украинки Михаил Федорович Романов.