– За нами какие–то собаки всю дорогу шли, – сказала Надежда, сбрасывая шубку.
– Их накормить надо, – сказал Андрей. – Это мои собаки.
– Ну и хорошо. Накормлю. Давайте раздеваться. Только одну минуту. – Она распахнула дверцу печи, чиркнула спичкой и сунула под сложенные поленья. Огонь весело захрустел смолистой стружкой.
– Через пять минут будет тепло, – сообщила она и ловко стянула с Андрея куртку и шапку. – Вон умывальник, смойте кровь.
Андрей послушно ополоснул лицо и так же послушно пошел за ней в комнату, где уже горел свет. Было хорошо подчиняться.
– Ссадина под глазом, – сказала она. – Будет синяк. Вы подрались?
– Нет, – ответил Андрей. – Меня стукнули. Древним и очень удобным способом.
Она намазала ссадину йодом:
– До свадьбы заживет. Ложитесь пока.
Андрей опять с удовольствием подчинился. Головокружение проходило, только плыла какая–то рябь в глазах. Комната была маленькой. Тахта, стол, четыре стула, небольшой шкаф и тумбочка с радиолой. Он протянул руку и щелкнул выключателем. Играло трио – ударник, аккордеон и труба. В пустоте родился голос. Андрей через открытую дверь видел, как Надежда легко скользила в кухне от маленького столика к плите и обратно, тихо позвякивала посудой. Потом, набросив шубку, вышла на улицу и принесла килограммовую мороженую щуку, положила на толстый фанерный кружок и ловко разрубила пополам топориком, потом унесла половинки на улицу. Собак кормить, подумал Андрей. Ловко у нее получается, словно всю жизнь только этим и занимается.
Давно забытый удивительный запах заставил Андрея проснуться. Горел прикрытый сложенным цветастым платком торшер, которого Андрей вначале не заметил. В полумраке, залившем комнату, пахло печным теплом. Старый, еще с детства запомнившийся запах деревенской печи. Наверное, ничто не несет в дом такой уют, как этот запах.
За столом сидела Надежда и, подперев скулы руками, смотрела на него. Лицо ее было осыпано разноцветными тенями от платка, загораживающего торшер, а на плечах и груди эти тени мешались с рисунком халата.
– Вот ты и проснулся, – сказала она.
Андрей сел, потрогал затылок. Он еще чуть ныл от удара.
– У тебя же лайки. Они в таких случаях не заступаются.
– Знаю, – сказал Андрей.
Потом они молча сидели у стола, и Андрею казалось, что он вернулся в детство и вот сидит за столом в своей старой родительской избе. Правда, видение это продолжалось недолго, всего одну–две минуты. Видно, потому, что никак не возвращалось ощущение всезнающей детской мудрости, уверенности в простоте мира и его подчинении тебе.
Она налила в чашки чай и дополнила их коньяком.
– Выпей, сейчас это поможет.
Он вышел на кухню, отыскал в кармане куртки папиросы и закурил.
– Дай и мне, – сказала она.
В комнате было тихо, над столом тонкой пеленой плавал синий дым, и слышно было, как на кухне потрескивают в печи дрова и в такт им – разряды в динамике радиолы: станция перестала работать.
– Мой отец охотник, – сказала она. – Живет до сих пор так же. А мать – русская. Она прожила с нами пять лет, а потом не смогла, уехала домой, на «материк». Отец меня увез в тундру и спрятал у пастухов. Она потом приезжала два 'раза, и он всегда меня прятал. Прятал от матери. – Она погасила папиросу и посмотрела на Андрея. – Выйди, пожалуйста, в кухню, я постелю.
Он ушел, открыл дверцу печки и смотрел, как над фарфоровыми углями летают языки пламени. В комнате шуршало белье, потом ее голос тихо позвал:
– Можешь идти.
Надежда лежала на раскладушке, втиснутой между столом и стенкой печи. Она лежала выпрямившись, и черные волосы закрывали всю подушку и верх одеяла. Ему было постелено на тахте. Андрей погасил свет, разделся и лег.
Андрей проснулся около десяти. Нади не было, а на столе лежала записка: «Убежала на работу, буду в пять. Занимайся бездельем».
Андрей умылся, растопил печь и вышел на улицу. Валет со своей подружкой носился по заснеженной поляне, а дальше, за поляной, высились дома поселка. Они все были синие от тумана. Слабо доносились ворчание машин и удары чем–то железным о железо.