Обращаюсь столь подробно к истории этой постановки не только потому, что Жерар Филип - один из самых любимых актеров Меньшикова, делящего свои чувства между Филипом и Брандо. Важна разница в трактовке французом и россиянином существа трагедии римского императора.
В 1946 году для Эберто и Филипа была важна, дорога, близка идея свободы от тирана плюс антифашистский пафос. Филип играл эволюционный путь Калигулы. Поначалу Гай Цезарь возлагал на свои юношеские плечи миссию всемирного спасителя. Но чувство абсолютной власти, безнаказанность в любых ее проявлениях превращала императора в маньяка, садиста. В глубинах сознания император не верил в те свои добродетели, в которые заставлял верить остальных, фиглярствуя и убивая при этом. Калигула постепенно понимал, что становится убийцей окружающих, но в том числе самого себя, следившего, как проходит задуманный им интеллектуальный опыт - палача, изверга, безумца.
Калигула надламывался, признаваясь, что к жизни его привязывает только презрение к самому себе. Он звал смерть в жажде искупления и покаяния.
В московской постановке Калигула не искал ни покаяния, ни искупления. Этого не было, как не было проекций на известных исторических лиц. Замечу, что тогда перестройка была в разгаре, и подобные прямые намеки всячески приветствовались.
Поначалу роль Калигулы предназначалась другому способному актеру, который несколько раньше, чем Меньшиков, закончил то же Высшее театральное училище имени Щепкина, Валерию Сторожику, близкому Меньшикову своей нервной энергетикой, скользящей неуловимостью, умением глубоко погружаться в собственную Вселенную. Сторожик от роли Калигулы отказался. "Я не могу играть такого человека",- так он объяснил мне причину своего отказа.
Появился новый исполнитель этой роли - Олег Меньшиков.
"Я бы умер, если бы не сыграл эту роль",- так сказал Меньшиков.
Спектакль играли на "Сцене под крышей" Театра имени Моссовета (кстати, играя в "Калигуле", Меньшиков в труппу этого театра не вступил, сохраняя любимую им свободу). "Сцена под крышей" - небольшое помещение, в общем-то репетиционный зал. На спектакле расставляли всего несколько рядов узких скамеек, вплотную приближая зрителей к действию. Когда я смотрела "Калигулу" первый раз, место мне досталось у прохода. Во время первого выхода, точнее "выбега", героя легкие одежды императора, взлетая, коснулись моей руки... Токи немедленно передавались и в зрительный зал, причем с ошеломительной быстротой и силой. Вместе с нараставшим ужасом. Вместе с усиливавшимся несмирением, неприятием того, что происходило когда-то в Древнем Риме... Или с нами, сидящими на узких скамейках... Возникала странная смесь сострадания к мальчику-императору, запутавшемуся в собственных сетях, с тихим торжеством.
...В зал вбегал босоногий, в черных одеждах, с прилипшими ко лбу прядями темных волос некто, очень юный, почти мальчик, которого с тревогой ждут придворные. Этот мальчик - утонченный любитель литературы, он раним и нежен, его переживания, чувства, влечения не вмещаются в обычные нормы. В нем с первых минут ощутима власть тревожных теней, подавляемых сомнений, снов, которые "объемлют дух страстной мглой", как писал в своих дневниках Блок.
Мальчик-император скорбит - умерла Друзилла, ушла навсегда его возлюбленная - жизнь потеряла смысл... Романтический образ, не правда ли? Он и в самом деле романтик: хочет счастья для всех. Для себя - луну с неба. То есть хочет того, что нормальный человек сочтет блажью, нелепой фантазией, бредом... Но на то он и нормален, то есть зауряден, то есть не может подняться над тем, что могло бы выделить его из общего ряда. А Калигула - может!
Для Олега Меньшикова желание невозможного - точка отсчета, стимул поступков Калигулы, суть его характера. Как и вера императора, что жить следует только на таком уровне устремлений, только так определяя свой путь. Кажется, он задумывается об этом после того, как ему открылось: "Люди умирают, и они несчастны". Вот и решает Гай Цезарь, причем вполне искренно, избавить человечество от беды. Еще не осознавая, что таким образом делает первый шаг в противостоянии Богу.
Нам далеко не всегда понятен истинный смысл страданий, ниспосланных человеку свыше,- имею в виду не будничные житейские неприятности, а нечто значительное, иногда переламывающее судьбу. Посланное, чтобы ты осознал свое истинное назначение - то есть горе во благо... В том числе - и смерть как естественный исход земного пребывания. Протест Калигулы против законов небесных уже неостановимо определит все, что за этим бунтом последует.
Вызов Богу сближает героя Камю с героями Достоевского. Не случайно Камю сделал инсценировку по "Бесам". Но, если работая над сценической версией великого романа, верный себе Камю заметно поворачивает все к экзистенциализму середины ХX века, то спектакль Фоменко, напротив, по-своему насыщал текст Камю мотивами и настроениями Достоевского, привнося русский лиризм и русский трагизм в философский диспут, блестяще выстроенный французом.
Неприятие существующего мира и мироотношений русским Калигулой основано на предпосылке: мир мог бы, мир должен быть устроен иначе. Неприятие окружающего мира этим Калигулой помещает его как бы вне мира или над ним, давая право судить, право пытаться исправить людей любой ценой. Какие уж тут обыденные нормы! У Меньшикова Калигула не то чтобы окончательно безумен, по крайней мере таков он почти до финала,- скорее, живет на тонкой, незримой рубежной черте, разделяющей безумца и остальных, непротестантов.
Поэтому актеру не надо играть историю о том, как славный мечтатель-властитель превратился в палача, ирода. Здесь другое... Заговорив о невозможном, у Меньшикова Калигула не взбудоражен, не взвинчен своей великой идеей. Он мягко, задумчиво, в основном для себя, произносит, что хочет невозможного. И эта тишина, задумчивость сразу выводят его за черту, разделяют с окружающими. Рождают неодолимый барьер между императором и его свитой. Барьер, который будет расти и расти.
Придворные все время говорят об императоре: что-то рассказывают, судят, жалеют, удивляются. Из этих как бы обыденных слов, реплик, обмолвок, чаще трусливых и неискренних, что сразу заметно, из фальшивых сочувствий вырастает априори некое представление о личности, явно не укладывающейся не только в придворный этикет, но и вообще в представление о первом лице великой империи. Гай Цезарь не просто смущает свой двор странным обликом,изощренные в интригах, коварные и вместе с тем примитивные в этой вековой, многовековой застылости, придворные с ужасом предчувствуют скорый взрыв.
Есть нечто шекспировское, напоминающее первое появление отца Гамлета, в драматургической конструкции начала пьесы Камю. Но такое впечатление окажется обманным, хотя царственный римлянин как будто тоже не в восторге от человечества. В согласии с Камю Меньшиков с первых минут, вообще без всяких приготовлений, дает понять, что Калигула живет в ином мире, нежели все остальные. Он соприкасается с этими остальными как с парадоксальной нелепостью, которая почему-то наделена руками, ногами и еще лицами. В отличие от Гамлета, он не возмущен ходом человеческих дел - ему, в общем, на их дела наплевать: весь мир для него детерминированная нелепость. Так почему бы не развлечься? Не заставить сборище нелепостей обнаружить себя истинных?
Император наряжается Венерой. Появляется в каком-то безумном парике, с огромной накладной грудью,- то ли богиня любви, то ли дешевая кокотка. Да важно ли это? Нет... Важна игра и наслаждение унижением созерцающих спектакль с Калигулой в главной и единственной роли. Спектакль с оттенком злой порочности (она уже очень бушует в императоре). Кажется, еще мгновение - темное, нечистое окончательно проглянет в вихляниях и ужимках двуполого существа.
А Калигула требует дифирамбов, прекрасно понимая, что услышит их. Услышит фальшивые, неискренние похвалы, но он выдавливает эти слова и фразы у придворных, давая им понять, что в противном случае лишит их жизни.
Император мгновенно реагирует на излияния сенатора, который в подхалимском азарте изрек, что готов пожертвовать собой за повелителя! Ах, раз так - пожалуйста! Совершай свой обещанный подвиг! И Калигула приказывает казнить сенатора с милым спокойствием.