- Что, уж и в тягость мы Москве?
Как раз в этот миг по постели князя, по беличьему одеялу, побежал горностай. Владимир поймал его - двумя пальцами брезгливо держал за шкирку. Свободной рукой позвонил в колокольчик. Вошедшему слуге, почтительно остановившемуся у порога, велел отыскать и позвать к нему дворского.
- Видно, уже и в тягость, - сам же ответил на свой вопрос. - Посадили меня на стол и порешили - я у них вот где (сжал пальцы в кулак). Не рано ль так порешили? Неужто не поняли, что со мной, великим князем Пронским и Рязанским, так нельзя?
Разволновался - изо рта летели брызги.
Голыгин пытался его успокоить:
- Можа, им ныне не до нас... Готовятся к войне с Тверью...
- Обрадовались, что высватали дочку у Ольгерда, - не успокаивался Владимир. - Думают - он будет плясать под их дуду. Как бы не так! Ольгерд не из тех... А вот меня потеряют. С Ольгом-то теперь я и без них управлюсь, а управлюсь - зачем мне Москва? Выйду из-под её руки... Кукиш им!
Голыгин подлил масла в огонь:
- Когда я спросил Дмитрея Ивановича - даст ли он нам помогу на тот случай, если Ольг надумает напасть, - ответ его был...
Владимир Дмитрич приподнялся на локте:
- Ну, каким его был ответ?
- Ответ его был - время-де покажет...
Вошел дворский, поклонился. Князь, обдумывая сказанное боярином, качал головой и не замечал вошедшего. Наконец поднял на него глаза:
- Этих зверюшек (поднял за шкирку горностая) переловить по палатам и сеням...
- Что с ними делать? - осведомился дворский.
- А вот что, - князь сжал пальцы на шейке зверька. Послышался суховатый хруст. Глаза горностая затянулись пеленой, стекленея. Князь бросил его на пол. Зверек подрыгал ногами, как бы куда-то убегая.
Дворский подобрал тушку и вышел.
Голыгин подробно поведал о том, как он, не по чести, был принят на Москве. Князь отпустил его, почувствовав себя ещё более разбитым и слабым.
Вкрадчиво и осторожно вошла в опочивальню Мария с трехлетним княжичем Иваном, первенцем (второй сын, Федор, ещё качался в люльке). Княгиня держала скуластенького, с разгарчивым личиком, сына за руку. Мелко ступая, последовала по ковру к высокой кровати. Полог кровати был раздвинут. Князь, весь в поту, взволнованный, полулежал на подушках. Глаза Марии расширились от сострадания, от переживания за здоровье мужа. А оно не улучшалось, хотя Мария, уже не надеясь на лекарей, сама взялась за лечение князя. На днях посылала двух служанок в лесное селение Ласково вызнать у тамошней знахарки надежный способ лечения. Древняя старуха посоветовала давать немощному отвар овса с шелухой на молоке. Князю стали давать новое снадобье позавчера, но следов выздоровления не замечалось...
Оттого и походка её стала осторожной, а не самоуверенной, как прежде. Как-то попритихла Мария, немного и сникла. Угнетала ещё отчужденность рязанцев. Мало того, что лишь горстка вышла встречать нового князя после изгнания Олега Ивановича, но рязанцы все ещё и теперь сторонились пронских, смотрели на них косо... Только теперь Мария поняла, как любим и как чтим её отец своим народом.
Некогда, мечтая вместе с супругом о великом рязанской столе, она теперь не радовалась осуществлению мечты. Все кругом возопило: чужие они здесь с князем, чужие. Да и как иначе могли к ним относиться переяславцы? Особенно - к ней? Родителей выгнала...
Чтобы о ней не думали, что она приехала в Переяславль ради богатых сундуков с нарядной одеждой своей матери, в спешке оставленных в княжом дворе, Мария нарочно одевалась только в свое: на ней были и своя подержанная мантия с беличьей шубкой, и свои же сапожки с металлической вставкой на носу, своя же кичка. Пусть никто не указывает на неё пальцем чужое на ней...
Приблизясь к ложу мужа, Мария взяла сына на руки, чтобы отец и сын хорошо видели друг друга, заботливо осведомилась: легче ли ему стало от овса? Владимир Дмитрич постарался подавить в себе приступ кашля, утер со лба пот полотенцем... Конечно же, ему не стало легче от овса, слишком его волновало многое: и то, что боярин Голыгин был принят в Москве не по чести, и породнение князей Москвы и Литвы, которое могло привести к упрочению Олега, и слухи об Олеговых усилиях отыскать себе союзников то в лице мещерского князя, то в самой Орде... Владимир успокаивал себя: ничего у Олега не выйдет, а если он сунется на Рязань-получит сполна... Лишь бы, дал Бог, выздороветь...
На вопрос жены ответил:
- Вроде как малость полегчало. Да ты, голубушка моя, не переживай понапрасну. Мое нутро переможется!... Катался ли сынок ныне на коне?
- Как же - вместе с пестуном.
- И не только на коне катался, - похвастался мальчик, - а ещё и из лука пострелял!
Отец мягко улыбнулся.
- Это меня радует. Княжому делу научают сызмальства.
Мария не преминула вставить:
- Сказывал мне пестун, что наш Ваня в охотку займается военными играми.
- А не в охотку-то избави Боже, - молвил князь. - Ты присядь, моя сердешненькая, присядь.
- Присяду, а Ване тебя не увидать. Нет, постою.
По мере беседы оттапливалось их душевное согласие, в часы разлучья иногда улетучиваемое. С самого начала их брачной жизни князь относился к жене трогательно, принимая и уважая в ней даже её капризы и вспыльчивость, ценя её отходчивость. Особенно была она ему близкой в те минуты, когда признавала свою неправоту и раскаивалась. Или - когда тонко понимала его.
- Мне довели, дружочек мой, что ты принимал болярина Богдана Голыгина. Коль не секрет - о чем он поведал?
Князь рассказал обо всем, что услышал от вернувшегося из Москва боярина. Княгиня слушала внимательно. Выражение её лица становилось все печальнее. Молвила:
- Коль бы ты брал во внимание мои советы - подсказала бы тебе...
- Подскажи - можа, послушаюсь.
Княгиня сделала шажок вперед.
- Давай вернемся в Пронск! Бросим Переяславль - на что он нам? Оставим добром отцу... Пущай он внове садится. Совесть наша успокоится. Бог нам простит, и ты выздоровеешь. А так - я боюсь. Боюсь за тебя, за наших сынков. Стыдно мне перед моими родителями.
Владимир Дмитрич усмехнулся, подивясь извивам души жены. Как ей пришло такое в голову? То сама же хотела видеть его великим князем Пронским и Рязанским, а то, когда он стал им - впопят.
- Нет, женка, нет моя красавица, - отверг он её совет без колебания. - И не мысли более о том...
Глава шестнадцатая
В Мещере
Потерпев сокрушительное поражение, князь Олег с остатками войска, семьей и слугами бежал на северо-восток, в лесной Мещерский край. Этот путь бегства был, пожалуй, единственно верным в его отчаянном положении. В Мещерской земле правил князь Александр Укович - по имени христианин, по отчеству - язычник. Этот старый князь поддерживал дружественные отношения с рязанскими князьями вот уже сорок лет. Меж ними было заключено соглашение об упорядочении пограничных земель. Оно действовало и во времена Олега.
Другой путь бегства: на юг, в Мамаеву Орду, для Олега не годился. Ибо этот путь - через Пронскую землю - грозил столкновением с ратью Владимира Пронского. Да и в случае, если бы Олегу удалось пробиться в землю, подвластную Мамаю, оказал ли бы тот достойный прием рязанскому беглецу? Сомнительно... Ведь Олег был во враждебных отношениях с московским князем, в то время как Мамай не далее, как минувшим летом, заключил дружественный союз с тем же московским князем, побывавшем в Орде.
Как и следовало ожидать, Александр Укович, ясноглазый, седовласый, с широкими крыльями ноздрей, встретил изгнанника с искренним радушием. Столицей его княжества был Городец Мещерский, расположенный на левом гористом берегу Оки при впадении в неё речки Бабенки. Город был окружен рвами, валами, деревянными стенами с башнями. В некотором отдалении от него располагалось пять земляных крепостей, две из которых, Бабенская и Баишевская, защищали Городец со стороны Переяславля Рязанского. Так что, вздумай московиты или прончане настичь рязанцев - Олег, осев в Городце, при помоге Александра Уковича устоял бы.