Он долго что-то вещал, выкрикивал пафосные лозунги, возвращался к началу и повторял то, что уже сказал не раз, будто заело старую пластинку, и игла тонарма прыгала с дорожки на дорожку. В конце концов, я перестал слушать, лишь до моего уха доносились отрывки фраз, которые звучали так параноидально, что не хотелось даже возражать.
Наконец, он выдохся и умолк. Тяжело закашлялся. Отвернувшись, достал большой клетчатый платок. Не разворачивая, приложил к губам. Скомкал и сунул в карман, но я успел заметить несколько свежих расплывшихся тёмных пятен. И жалость стеснила грудь, совсем расхотелось спорить и что-то доказывать.
— Я понял вас, мистер…?
— Бишоп, — отозвался он еще более сипло, едва слышно, пламенная речь лишила его последних сил. — Кеннет Бишоп. Я — глава компании «Бишоп и Со».
В таких случаях мне протягивали визитку, но Бишоп делать этого не стал.
— У нас свободная страна. Вы можете голосовать за Уолтера Стоукса. Уж он-то не является «шпионом Москвы».
— Стоукс — мразь, продажная сволочь, — Бишоп опять закашлялся.
— Ясно. Не ходите на выборы.
Бишоп тяжело задышал, в горле у него что-то хлюпнуло, булькнуло, будто он пытался сдержать слёзы. Дернулся кадык на обвисшей складками шее. Потом глухо и как-то совсем невпопад выпалил:
— Вы пытаетесь облегчить жизнь паразитам и бездельникам. Хотите, чтобы умные, талантливые, работящие содержали их. Перекладываете проблемы лодырей на плечи трудоголиков.
— Теперь я понимаю, о чем вы, мистер Бишоп. Я не собираюсь менять строй, конституцию. Я всего лишь предложил в своей программе обеспечить всем одинаковый старт. Смягчить противоречия между теми, кто по своему рождению имеет более широкий доступ к высшему образованию, а значит, и к хорошей работе и теми, у кого всего этого нет.
— Ничего вы не хотите! — в каком-то отчаянии воскликнул он, стукнув ладонями по подлокотникам. — Вот я, например. Мой отец был уборщиком. А мать… — он осекся на миг, поморгал, будто собираясь с силами. — Проституткой. Дешевой уличной шлюхой. Они не могли мне ничем помочь. Но я сам. Сам всего добился. И теперь стою десять миллионов. Понятно вам? Меня взяли в университет, как лучшего центрфилдера школьной команды. Я побеждал на олимпиадах по математике… А потом работал, как проклятый по восемнадцать часов в сутки, не доедал. Меня бросила жена…
— Да, наверно, вам обидно, что вам не помогли в самом начале.
— Если бы мне помогли, может быть, я не был бы сейчас так болен, — его голос сорвался. — Да, мистер Стэнли, я умираю. И вот лечу в Мексику на День мёртвых. Чтобы увидеть своими глазами, что ждет меня в скором времени. И примириться со своей участью.
— Мне очень жаль, — вырвалось у меня. — Может быть, ещё не все потеряно?
— Нет. Уже всё ясно, — он вздохнул, но в голосе совсем не ощущалось злости или прежней ярости, будто он выплеснул всю свою боль, досаду, сожаление и гнев остыл. И на меня тоже. — А вы… вы Стэнли… Наверно, вы всё-таки правы. Может быть, так и надо.
Он умолк, отвернулся. Лишь слышалось, как из лёгких рвётся сиплое дыхание. Что-то в бессвязных словах Бишопа зацепилось за подсознание, заставило задуматься. Не сразу понял, что конкретно. Первое, я решил, если пройду в Сенат, постараюсь разоблачить этого ублюдка Маккарти. Не дожидаясь, когда это сделает мой коллега тележурналист в 1954-м году. Нет сил терпеть этого прохвоста, который устроил «охоту на ведьм» — людей выгоняли с работы, бросали в тюрьму, подвергали лоботомии в самых худших традициях НКВД. Если мне удастся разбить маккартизм, это даст мне козырь против семейки Кеннеди, которая поддерживала репрессии. Братец Джона — Роберт так вообще работал в комиссии, которой руководил Маккарти.
Но кроме этого. Что ещё? И тут меня осенило. День мёртвых!
Лихорадочно пролистнув справочник по истории Мексике, открыл нужную страницу.
DМa de los Muerto — праздник, посвященный памяти умерших, чьи души в эти дни посещают родной дом. Проходит первого и второго ноября. Чем-то похож на Хэллоуин, но гораздо веселее и жизнерадостней.
Оказалось, в отличие от христианских религий, место, куда попадает душа, определялось не тем, какую жизнь вел покойный — праведную или нет. А то, какой смертью умер.
Хуже всего было умереть естественной смертью. В таком случае души переносились в Миктлан, тёмное безрадостное место, куда вела извилистая и сложная дорога, и не все находили силы, чтобы достичь его.
Омеокан предназначался душам тех, кто погиб в бою. Здесь всегда царила радость. А мёртвые через четыре года возвращались в реальный мир, превратившись в прекрасных птиц с разноцветными перьями.