— Сколько вы хотите за это? — я с трудом сглотнул комок в горле.
— Десять песо, синьор.
Я не поверил своим ушам. Десять песо? Всего каких-то паршивых десять песо?! Это звучало издевательски. Мизерная, символическая сумма за вещь, которую я считал бесценной. Ни слова не говоря, я выложил несколько банкнот с изображением президента Улисса Гранта на прилавок.
— Это слишком много.
— Но ведь эта вещь стоит гораздо больше, — мне не хотелось врать.
Усмехнувшись, он покачал головой и оттолкнул от себя серо-зеленые банкноты, будто даже с презрением. Порывшись в бумажнике, я нашел пару серебряных монет, которые продавец небрежно смахнул в ящик под прилавком.
— Извините, я хотел спросить ваше имя, синьор…?
— Диего Гонсалес Эстебан Кастильо.
Кастильо? Меня будто жаром обдало. Совпадение? Мистика? Или Касьян Кастильский вдруг понял, что направил меня по ложному пути и решил явиться сюда, в 52-й год, чтобы исправить свою ошибку? Нет, это слишком сложно, слишком притянуто за уши. Нет-нет, не может этого быть.
— Синьор, ваш амиго ждет вас.
— Да-да, конечно.
Я схватил с прилавка крест, надел его. И будто теплые волны пробежали по всему телу. Вызвав приятную дрожь, прилив радости от мысли, что я прикоснулся к кусочку моей родины.
Вышел в ясный, пропитанный пылью и свежей зеленью день, и сразу услышал звонкий переливчатый смех. Так беззаботно смеются дети, пьяные и очень счастливые люди. В машине я заметил Франко и Эстеллу, выглядевшую теперь не сравнимо лучше, чем прежде. Реально Антонелли делился с девушкой своей энергетикой, или просто она внушила себе это и сработал эффект плацебо. Но на щечках играл яркий румянец, и, наверно, она уже не думала о том, что ее заберет Санта Муэрте.
Когда я открыл заднюю дверь и залез в машину, Франко обернулся и спросил:
— Поедем теперь пообедаем?
— Домой?
— Нет. В кафе.
— Да-да! Давайте поедем в парк Аламеда! — Эстелла запрыгала на месте, хлопая в ладоши.
Франко уже не кружил по городу, словно пытался замести следы. Молнией промчался через город, выскочил на самый известный проспект в Мехико — Пасео де ла Реформа, а с него свернул на другой, более узкий, но не менее красивый, и также утопавший в зелени. И мы проехали мимо величественного явно созданного в греческом пафосном стиле памятника из белого мрамора — стоящие полукругом дорические с вертикальными желобками колонны. Перед ним на высоком постаменте восседал мужчина в тоге, за ним стоял, расправив белые крылья, ангел и женщина, державшая в руках нечто, смахивающее на факел, что сразу вызвало у меня в памяти статую Свободы.
— Эмисикло, — видимо, заметив мой интерес, подала голос Эстелла. — Памятник был открыт сорок лет назад в честь столетия независимости Мексики.
— Ясно. А кто там сидит на постаменте?
— Бенито Хуарес — первый президент-индеец. За ним стоит ангел, символизирующий родину. И венчает его лаврами. А рядом другая фигура, которая олицетворяет закон.
— Красиво, — сказал я искренне, хотя имя президента мне ни о чем не говорило.
Франко припарковал машину чуть дальше, напротив выкрашенного тёмно-розовой краской одноэтажного заведения со странным названием «Nutrisa». Рядом с входом торчала башенка, крыша которой напоминала огромное сомбреро.
Помещение оказалось уютным, хотя и тесноватым. На эстраде наяривал какой-то национальный мотивчик оркестр из пяти гитаристов и одного саксофониста, одетых в короткие жёлтые куртки, брюки, расшитые серебряной вязью. Но, кажется, их никто не слушал.
Мы нашли свободное местечко у стены, отделанной грубой кирпичной кладкой. Украшениями служили постеры из фильмов, в основном мексиканских. Усатые красавцы в сомбреро среди кактусов, полуобнаженные красотки, среди которых особенно выделялась своей роскошной классической внешностью Мария Феликс. Тут же висели изображения скелетов, черепа, но похоже ни на кого мрачного впечатления не производили. Сизой кисеей висел сигаретный дым. Как шум прибоя накатывался гомон голосов, в котором невозможно было разобрать слов.
За спиной я услышал какой-то шум и смог разобрать испанскую речь. После того, как нам принесли поесть, за нами расположилась компания в количестве трех человек — плотный плечистый мужик и двое его собутыльников, мелких и не отличимых для меня, как братья, смахивающие на крыс. Заводила уже сильно набрался, язык у него заплетался, но твердил он одно и то же. Я понял, что у нашего соседа, разгорячённого спиртным, недавно погибла жена и он размышлял, как встретит ее душу на празднике Мёртвых и узнает, кто убийца. И отомстит. Свое намерение он подкреплял, размахивая здоровенным тесаком, который несколько раз втыкал с силой в стол. Его собутыльники слушали пламенную речь невнимательно. Больше интересуясь содержимым здоровенной бутылки, в которой за зеленым стеклом плескалось какое-то мутное пойло.