Снова послышался беспорядочный треск рвущихся в огне патронов.
— На другую сторону перешло! — сказала солдатка. — Ну, я побегу, а то вдруг беляки снова заявятся!
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
Встреча на подволоке
⠀⠀ ⠀⠀
На улице уже стало темнеть, когда Иван Сидорович снова услышал, что кто-то вошел в сени и осторожно поднимается по лестнице на подволоку.
Скрип ступенек все ближе и ближе. И непохоже, что это — хозяйка.
Вот этот кто-то уже на подволоке. Подходит к сену.
Иван Сидорович окаменел. Даже не дышит.
Зашуршала сухая трава: кто-то стал влезать в сено.
— Тоже прячется, не иначе, — подумал Вотинцев. — Кто тут? — хрипло спросил он и сам не узнал своего голоса.
Пришедший замер, затаился. Ответа не было.
Но сердце все увереннее подсказывало Вотинцеву, что пришел кто-то свой. И Вотинцев тихонечко запел:
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
Но он не успел ничего спеть больше:
— Иван Сидорович! Отец! Это — я! Коля!
— Коля! — выдохнул Вотинцев и пополз навстречу. И они крепко-накрепко обнялись! И долго лежали молча, не разжимая рук.
— Ты откуда? Как там? Как наши? — наконец спросил Вотинцев.
— Горит все! Подожгли, гады!.. Комиссар велел мне уходить по трубе. Говорит: не для чего всем гибнуть. Говорит: не сгорим, так одни отобьемся, а ты уходи. Приказал. Поцеловал на прощанье.
— А Мелис где?
— Убили Мелиса!
Вотинцев вздохнул.
— А тебя-то как не убили?
— А я спустился на двор да между поленниц. Кое-как выбрался. Потом суюсь туда-сюда, а везде беляки. И здесь у ворот беляк. Так я по дворам. И в комнату не совался — сразу сюда…
Поздно-поздно вечером солдатка еще раз заглянула на подволоку. Ох, и обрадовалась она, когда узнала, что Коля тоже здесь!
— Нате-ко, поешьте, попейте!.. А то кабы те ироды не пришли сюда ночевать!..
Потом снова заплакала и стала рассказывать:
— Сгорели ваши-ти… Погибли, голубчики… Тихо уже… А комиссар-то укрылся в подвале. Там пол-потолок каменный, туда пожар не дошел… Так эти-ти и туда накачали керосину… Он патроны-ти расстрелял, ему биться нечем… Он вылез из подвала, а разве убежишь?.. Они сразу его бить. Потом раздели, разули, веревку на шею и повели к реке… Камень привяжут и утопят…
Всхлипнула и ушла.
Спустилась по лестнице, вышла на крылечко, прислушалась. Но все было тихо.
Солдатка снова тяжело вздохнула и вошла в комнату. Из под одеяла в нее впились измученные Мишкины глаза.
Она метнулась к столу, налила мальчишке молока, отрезала хлеба, поднесла:
— Ha-ко, миленький, смочи во рту. Скорей, скорей! Я тебя на полати запрячу! Скорее, выучек!
— Бабушка! — отозвался на внучка Мишка. — А как наши-то?
— Сгорели ваши-ти! Сгорели, миленький! Подожгли их!
— А Коля?
— И Коля сгорел! — соврала на случай солдатка. А то вдруг придут белые, и Мишка проговорится им.
— А Иван Сидорович?
— И он сгорел, бедняжечка!
Она подхватила Мишку на руки и понесла на полати, а он горько плакал у нее на руках над своим первым большим горем.
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
Снова Маевский
⠀⠀ ⠀⠀
Уже в половине ночи опять громкий разбойничий стук в дверь. Солдатка открыла сама не своя. Это опять Маевский да еще с каким-то своим дружком:
— Вздуй самовар! Стели постель! Ночевать будем!..
Потом огляделся подозрительно:
— А где мальчишка?
— На полатях, батюшка! Хворый он…
Сели за стол, курят, ругаются:
— Куда, ведьма, большевиков спрятала?
— Да что ты, батюшка… Сгорели они, бедняжечки…
— Я тебе покажу бедняжечек! Я от тебя не отстану!
Кладет ногу на стол:
— Смотри, ведьма!
— Чего, батюшка?
— На сапоги смотри!
— Смотрю, батюшка.
— Были сапоги комиссаровы, да кончилась его биография. Теперь — сапоги мои, а комиссара рыбы едят! Так и с тобой будет.
Послали за самогонкой, а денег не дали. Пришлось солдатке брать на свои, на последние.
Выпили. Еще покуражились. И, слава богу, уснули.
Утром Маевский заторопился к своим.
— На Вятку пойдем! — хвастливо сказал он дружку.
Мишка услышал это с полатей и испугался.
В тюрьме несколько пленных — взятых на улице красноармейцев — ожидали приговора. Они не знали, что приговор был уже вынесен: расстрел!