Испугала сама внезапность ее появления, я ведь совсем забыл о ней, а увидев, подумал, что опасность (я все еще чувствовал приближение опасности) может грозить и ей. А успокоила не только потому, что лошадь была живой и здоровой, но и потому, что я был уже не один, а с близким мне существом.
Белая с трудом остановилась метрах в десяти от меня, она вся дрожала, и в ее глазах читался тот же ужас, который ощущал и я.
Я стал ее успокаивать, и она почти пришла в себя, однако наше возвращение домой совсем не напоминало утреннюю прогулку.
Даже окрестный пейзаж, вроде бы такой же, как всегда, был другим, и не только потому, что я видел его в обратной перспективе и под другим солнечным углом.
А потому, что всё, еще утром казавшееся мне красивым и гармоничным, сейчас как бы утверждало, что за прекрасным ликом природы скрываются неизвестные тайны, ужасающая оборотная сторона. И в любой момент все это может нас раздавить.
Обычный ритм жизни постепенно приглушил мои воспоминания о пережитом кошмаре. Неописуемый звук, источник которого так и остался неясным для меня, все более терял свою ужасающую силу.
Но я никогда не забуду о том, что пережил в пустынном зное того далекого уже дня. Этот ужас так и не покинул меня. И даже когда мне кажется, что я забыл о нем, он сидит во мне где-то глубоко, затаившись.
Я жил, давно утратив представление о времени, словно по какому-то другому календарю. Мне казалось, что я знаю даты — по календарю, который сделал себе сам, я следил за днями недели. Но в какой-то миг вдруг потерял уверенность в том, что дата из того, далекого, мира — точно такая же, как и в моем календаре. Впрочем, а был ли смысл это знать?
Баба Ивана и дед Йордан жили без календаря, а точнее, по календарю природы — солнце, снег, дождь и ветер устанавливали свой ритм и свое время. Я, например, не мог сказать, бывают ли у них выходные. И хотя баба Ивана была религиозна (лампадка в ее комнате перед иконой Богородицы всегда горела, и я сам не раз видел, как она крестилась), я не замечал, чтобы она каким-нибудь образом отмечала церковные праздники. Нигде я не видел у них календаря, они не праздновали и не отдыхали в какой-то определенный день — согласно Божьей заповеди. Я даже думаю, что если бы они и знали, к примеру, что сегодня воскресенье, вряд ли оставили бы скотину некормленой, корову — недоеной, еду — неприготовленной, а дрова — ненаколотыми.
Что касается меня, то даже будь я уверен, что, скажем, сегодня двадцать седьмое декабря, суббота, сама моя жизнь оставалась бы такой, при которой отсчет дней просто терял свой смысл. И если для стариков каждый день был рабочим, то для меня любой день, напротив, был не-дельным[5], без-дельным, выходным. Нельзя сказать, что я ничего не делал, наоборот — никогда прежде в своей жизни я столь усиленно не подвергал себя таким физическим нагрузкам и в ежедневных прогулках, и в постоянной помощи старикам по хозяйству. Я копал огород и косил траву, собирал грибы и ягоды, колол дрова, занимался с пчелами и кормил скотину (даже умел доить), учился делать брынзу, солить сало, сушить грибы и ягоды, варить варенье и ракию, заполнять кормушки в лесу и работать с медогонкой на пасеке.
Но сколько бы я ни отдавался этой работе, какие бы ценные навыки ни приобретал, как бы ни истязал себя физически до аскетизма, этот труд не был ни обременительным, ни планомерным. Я мог днями и неделями читать в своей комнате или на какой-нибудь полянке в лесу, бесцельно скитаться целыми днями, просто ходить и смотреть на мир вокруг, мог, если хотел, спать сутки напролет или бодрствовать ночами до истощения. Но, естественно, я не делал этого — все-таки жизнь, по-видимому, диктует какой-то свой разумный ритм и в смене занятий. Тем не менее, время при такой жизни начало терять свои обычные координаты. И все реже я спрашивал себя, какое сегодня число или день недели, даже забывая иногда отмечать в календаре эти даты, и приходилось делать это с опозданием, когда вспоминал. И все же время продолжало течь (или это мы течем в нем?), но в иных измерениях, через другие события, отмеряющие его ход.
А иногда соловьи не давали мне уснуть лунной ночью. Или будили на заре, и я долго вслушивался в их переливчатые трели.
А однажды в начале мая разразилась одна их тех весенних бурь, когда гремят первые громы, а крупные капли дождя, словно нежные копья, впиваются в мягкую теплую плоть земли. Гроза застала меня в лесу, я разделся догола на какой-то открытой небу поляне, и небесный водопад вовлек меня в свой волшебный танец. Потом гроза ушла, а на юго-западе еще долго висела радуга в невидимых каплях удаляющегося ливня — как огромная пестрая арка над землей, омытой дождем.