Зосима отрешился от всего, кроме гонки по тундре, полета на нартах, прорыва через пространство. На ходу вскочил на сиденье, встал позади Пети и принялся погонять мчащихся оленей. Он почти не дотрагивался до них хореем. Хорей лишь помогал ему пропарывать воздух, бросаться вперед. Белой молнией вонзался он в сумрак тундры. Зосима погонял оленей страхом: пронзительно закричал по-птичьи, завыл по-волчьи, заверещал, залопотал по-шаманьи.
Петя закинул голову и увидел в его глазах клокочущее черное пламя.
— А-а-а-а-а-а-кя-кя-кя!
— У-у-у-у-у-у-э-э-э х-хе-хе-хе-х ы-ы-ы-ыи!
— И-и-и-и-ях-ха-ха-ха-хо!
Раскатилось по тундре до самого хребта, мутно проглядывающего впереди. Олени прижали рога к спине и, почти не касаясь земли передними ногами, взвились в воздух, со свистом и стоном выбрасывая из ноздрей горячий пар, колотя копытами мокрую землю.
Петя понял, что весь предыдущий путь по ворге был лишь присказкой.
— Бу-у-у-бу-бу-бу! Ба-а-а-а-ба-ба-ба-ба!
— Ках-ках-кях-кых-хы-хы-ы-ы-хых! — самозабвенно выкрикивал Зосима.
И Петя вдруг забыл обо всех опасностях, которые мерещились ему, забыл все: забыл, зачем приехал сюда, забыл всю свою жизнь, забыл самого себя. Он видел отверстый рот Зосимы, видел крик, от которого смещались пласты облаков, видел черное пламя, изливающееся из глаз пастуха, черное пламя, от которого зардели края туч; почувствовал, как ветер плотной пряной волной ударил в подбородок и закричал вслед за Зосимой. Не понимал и не помнил, что закричал, но их голоса слились в один пронзительный и захватывающий звук, летевший впереди оленей.
И в этот момент Петя понял, что останется в тундре, что больше ему ничего не нужно, что это и есть то, для чего надо жить.
Вслед вырвались остальные упряжки. Здесь, на просторе, нет нужды тянуться друг за другом. Здесь каждый летит сам по себе, как в небе.
Вон Данила, стоя, скользит по равнине. Издали за кустиками березы не видно нарт, виден лишь гусь, черным парусом выгнутый вслед за оленями. Протянув хорей, Данила летит над тундрой, вверх по склонам пологих холмов.
Чуть поотстав, плывет Наташа, стоящая на полозе нарт. Она не кричит, не улюлюкает. Плавно и быстро, как по волшебству, идут ее нарты. Редкостной белой масти вожак пластается по равнине, закинув корону алебастровых рогов. На шее расшитый красным узором ремешок с серебряными колокольчиками, позванивающими нежно, как льдинки в весеннем ручье. Сбруя в серебряных пряжках, сверкающих на черных ремнях. Остальные четыре оленя тоже белой масти. Они летят, как лебеди, вспугнутые с синего озера.
Но это чудо — лишь полчуда. Чудо — сама Наташа, скользящая за лебедями на полозе своих нарт. Праздничная расшитая накидка легким облачком парит над темной равниной. Желтая шаль горит солнечной каплей, золотой бусиной, покатившейся по ночной тундре. Встречный ветер развевает шалевые кисти, лучами относит их назад.
В одной руке у Наташи поводок с блестками резных украшений, в другой легкий хорей. А в глазах ее радость, и простор, и Данила, с птичьим криком мчащийся впереди. И еще там лица матушки и батюшки, и приветливый костер чума, и полог, и мягкие оленьи шкуры, и подушки нежного куропаточьего пуха, и дыхание Данилы на губах и плечах, и его руки, и губы. И так все мысли начинаются с Данилы и кончаются Данилой.
Наташа посматривает на нарты. Старший сын, закутанный в старый отцовский гусь, крепко привязан ременной веревкой к сиденью. Он спит. Младший — в берестовой люльке, тоже притороченной к нартам. Иногда он просыпается и плачет, но тут же снова засыпает, укачавшись от быстрой езды.
Взгляд Наташи скользит по земле и отмечает испуганно вытянутую шейку куропатки, притаившейся совсем рядом в кустах. На след полоза высыпают птенцы и с любопытством катятся за нартами. Эй, эй. прячьтесь, дурачки, бегите за матерью в заросли! Эй, эй! Сзади едет Кузя с собакой!
Не успели. С треском взвилась куропатка, выбросилась в серое небо, замелькала белыми подкрылками, тонко запищал птенец, сдавленный собачьими клыками.
Так вот и случается — растишь-растишь, радуешься детям, а подкрадется болезнь — и нет птенца. Хорошо еще, доктора могут помочь. Наташа вспоминает больницу и оглядывает родной простор. Нет, уж лучше не болеть, а всегда быть здесь, с Данилой и сыновьями.
Вслед за Кузей, далеко отстав, едет Василий Матвеевич и еще дальше Валентин Семенович. У того что-то не ладится со сбруей. Он то и дело останавливается, поправляет и снова пытается догнать аргиш.
Только Рогов гонит почти вровень с пастухами. Его брезентовый плащ задубел в сыром воздухе, и капюшон торчит на голове длинной дудкой. Эх, лихой старик, этот Рогов! Не дает ему покоя дух тундры — так и тянет, и манит к себе, и зовет из теплых московских краев, из каменной шестиэтажной избы. Что за сила в этом духе! Вот и Петю сегодня захватил. И Петя позабыл свой город, и полетел за Зосимой, и залился шаманьим криком.