Илена говорила, а он критически прислушивался к звуку ее голоса. Она стала лучше изъясняться, и голос у нее стал менее грубым, но сейчас вздорные интонации вернулись. Она коснулась его руки.
— Не знаю, как это произошло, Чарли, только я начала на него кричать и сказала, что хорошо ему говорить, имея дом в двадцать комнат, и что он самодовольный толстый жлоб, и мне противно смотреть на его самодовольство, и если ему не нравится, как я говорю, что ж, никто не просит его брать мои деньги и… — Она умолкла. — Это было просто ужас что.
— Такое ведь уже случалось.
— Да, но на этот раз, Чарли, я действительно так думала. Такого я о нем мнения, и я ему больше не верю, и в следующий раз не стану устраивать сцену, а просто скажу, до чего он мне неприятен. Потому что, понимаешь, не хочу я так жить, как он считает.
— То есть?
— Я хочу сказать, это правда — я многим ему обязана, но он не понимает меня. В самом деле не понимает.
— До меня не доходит.
— Чарли, я ведь знаю твое отношение к новому дому. Ты хочешь его иметь больше, чем тебе кажется, и, наверно, он у нас будет, потому что в конце концов мы всегда делаем так, как ты хочешь.
— Это справедливо?
— Возможно, нет, но я пытаюсь сказать, я имею в виду, что у нас есть мальчик и, наверное, будет еще ребеночек, и я наладила отношения с прислугой, и я с удовольствием хожу на уроки таниа, и я люблю тебя, Чарли, я в этом уверена, потому что я по-прежнему боюсь тебя потерять, но, Чарли, выслушай меня: я не знаю, понимаешь ли ты, как я люблю Вики, и я все время снуюсь, буду ли я ему хорошей матерью, но разве этого достаточно? Достаточно ли иметь Вики? Я хочу сказать, куда я двигаюсь? Я не хочу жаловаться, но на что мне направить мою жизнь? Айтел погладил ее.
— Лапочка, — сказал он, и голос его задрожал от чувств, — ты выросла больше всех за то время, что я тебя знаю, и я не стану волноваться за тебя, я могу за тебя не волноваться, потому что я знаю: как бы ты себя ни вела, ты всю жизнь будешь становиться только лучше и лучше.
В глазах ее появились слезы. Весь вечер он наблюдает плачущих женщин.
— Нет, Чарли, — сказала Илена, — видишь ли, это не ответ. Я не могу разговаривать с тобой, пока ты не поймешь. На что мне направить мою жизнь?
Он держал ее в объятиях, гладил по голове, понимая, что из чувства самозащиты она умолкла и больше не задает вопросов, ибо несмотря на то что она прошла такую дистанцию и он помог ей и случалось, как сейчас, что он гордился тем, насколько она стала лучше, словно была единственным человеческим существом, в создании которого он принимал участие, однако Айтел понимал, что не может больше ей помочь, как не может и никто другой, ибо она достигла той сферы, когда у нее те же проблемы, что и у всех остальных людей, и на ее вопросы нет ответов и нет врачей, — есть лишь высокогорье, где философия сосуществует с отчаянием. Он чувствовал, что она вырастет и отделится от него, и в грядущие годы — конечно, через много лет — он, возможно, станет нуждаться в ней, и будет ли она по доброте и из преданности, а также по привычке вынуждена оставаться при нем?
— Извини, Чарли, — сказала она. — Ты устал, и с моей стороны нехорошо утруждать тебя.
А он и в самом деле слишком устал, чтобы проявлять энтузиазм, и, держа ее в объятиях, в какой-то момент заглянул в себя и, с холодной ненавистью подумав об Илене, почувствовал маниакальное презрение к себе за то, что ей сказал. Это была глупость слабый цветок, трусливо рожденный его сентиментальностью, так как будущее неизвестно, и ведь вполне возможно, что Илена будет с ним, пока в своей медлительной манере не узнает побольше о том, как стать дамой, ну а дальше — при всей преданности или без нее, при наличии Виктора или без него, при воспоминаниях о прошлом — какими бы они ни были — или без них. Илена биологически начнет искать другого мужчину, какого-нибудь молодого недоделанного продюсера, которого она попытается превратить в джентльмена, тогда как продюсер попытается сделать ее в еще большей степени дамой, и он, Айтел, останется… Он улыбнулся своей сухой горькой усмешкой восемнадцатого века — он будет наконец волен подыскать себе няньку и прислужницу. И Виктор станет к нему приезжать. Все, кто жив, имеют по крайней мере утешительный приз. Но слишком далеко он зашел, поэтому остановился, сказав «прощай» неиспользованным глубинам художника в своем сознании и заметив, какое ему принесло успокоение то, что Илена в ту ночь заснула первой.
Так и не убаюканный спокойным ритмом ее дыхания, Айтел встал, прошел в комнату Виктора и посмотрел на своего спящего сына, но при этом почти ничего не почувствовал, тогда он накинул пальто, вышел на балкон и стал смотреть вниз, на шахматную доску домов и улиц, заполнявших долину киностолицы, а за ними вдали — океан и огни автомобилей на окаймляющем его шоссе Сегодня вечером он ехал по этой дороге к себе домой и вспомнил, как остановился у светофора, как раз перед неоновыми вывесками, и киосками с гамбургерами, и туристскими лагерями, швырявшими свои яркие юбки в сторону киностолицы, и смотрел на воду, по которой уходило к горизонту грузовое судно с огнями по корме и фонарями на мачте. Оно отправлялось в путешествие, и люди, плывшие на нем, готовились к приключениям.