Языческий ритуал страшно уязвил протопопа. И спустя годы он писал о тех минутах: «Ох, душе моей тогда горько и ныне не сладко!» В мемуарах Аввакум даже признаёт, что не выдержал и поступил тогда «окоянно», забыв о христианском прощении грешников. «А я, окаянной, сделал не так, – пишет протопоп, – Кричал с воплем ко господу: “Послушай мене, боже! послушай мене, царю небесный, свет, послушай меня! да не возвратится вспять ни един от них, и гроб им там устроиша всем, приложи им зла, господи, приложи, и погибель им наведи, да не сбудется пророчество дьявольское!”…»
К религиозным ритуалам тогда относились более чем серьёзно, искренне считая их залогом победы. Страстные проклятия протопопа не могли не подействовать на душевное состояние воинов из отряда Еремея Пашкова. Слова Аввакума, о том, как в момент выезда отряда Еремея из Иргенского острога, «лошади под ними взоржали вдруг и собаки взвыли» – это не просто лирическое украшение и публицистическое преувеличение. Это явное отражение сметённого состояния уходящих в поход – чему виновником был именно протопоп.
Поход Еремея Пашкова обернулся полным крахом. На одной из стоянок, из 72 казаков 23 дезертировали, сбежали в тайгу, прихватив все ружья и порох. Из сохранившихся документов воеводы Афанасия Пашкова мы даже знаем некоторых беглецов поимённо: Иван Никитин, Абрам Парфёнов, Кузьма Филипов, Кузьма Иванов, Логин Никитин, Лев Ерофеев. Едва ли будет преувеличением сказать, что искренние проклятия Аввакума сыграли в их дезертирстве не последнюю роль. Оставшиеся с Еремеем были разгромлены «непослушниками в тунгусских улусах» и почти все погибли.
В Иргенском остроге долго ждали канувший в небытие отряд Еремея. Когда минули все сроки возвращения, воевода Пашков в ярости приготовился пытать протопопа, проклявшего ушедших. Дальнейшее ярко описал в мемуарах сам Аввакум: «Ждали их с войны, не воротились в срок. Жаль стало Еремея мне: начал богу докучать молитвами, чтоб ево пощадил. А в те поры Пашков меня и к себе не пускал, во один из дней учредил застенок и огнь росклал – хочет меня пытать. Я ко исходу смертному молитвы проговорил – ведаю ево стряпанье, после огня тово мало у воеводы живут…»
От пытки и близкой смерти Аввакума спасло почти чудо. «А вот уже бегут по мою душу два палача, – вспоминал протопоп, – Но неизреченны господом данные судьбы! Еремей раненый сам вдруг дорожкою мимо избы и двора моево едет, и палачей позвал и воротил с собою. Пашков же, оставя застенок, к сыну своему кинулся, яко пьяный с кручины. И Еремей, поклоняся, всё ему подробно рассказывает: как войско у него побили всё без остатку, и как его вывел инородец тунгус от мунгальских людей по пустым местам, и как по каменным горам в лесу блудил он семь дней без еды, одну белку съел; и как в образе моём человек во сне ему явился и благословил, и путь указал, в которую сторону идти, а он вскочил, обрадовался и выбрел на путь к острогу. Он отцу россказывает, а я пришел в то время поклонитися им. Пашков же, возведя очи свои на меня, – что медведь морской белой, живого бы меня проглотил, да господь не выдаст! – вздыхая, говорит: “Так-то ты делаешь? людей тех погубил столько!” А Еремей мне говорит: “батюшко, поди, государь, домой! молчи ради Христа!” Я и пошел…»
Удивительно, но в этой истории юный Еремей Пашков – фактически, командир спецназа даурского похода – выглядит куда большим христианином, чем истовый протопоп.
В мемуарах Аввакума сын воеводы представлен как кроткий «малой», но именно Еремей в те годы вынес на своих плечах основные боевые действия за Байкалом, командуя всеми стычками с «непослушниками в тунгусских улусах». Именно он ходил в опасную разведку вниз по Амуру и добыл сведения о разгроме наследников Ерофея Хабарова маньчжурскими войсками. Словом, Еремей Пашков был опытным полевым командиром, явно привычным к боям и смерти. Тем поразительнее его способность к прощению. Умение раненого и измученного человека несколькими словами погасить новую стычку воеводы с протопопом тоже внушает уважение.