— Никогда этого не было. Сейчас придет.
— Так вот, автобуса сегодня не будет.
— Это почему?
— Из-за меня.
Несколько человек настороженно повернулись ко мне, но поняв, что это не больше чем глупая шутка, стали опять глядеть в снежную ночь.
А меня и правда внезапно озарила уверенность, что никакого автобуса не будет и ночных поездов с пересадками не будет. Ни вокзала, ни такси и ничего сегодня не будет, а останусь я среди мокрого снегопада, с этой вот женщиной в малиновом пальтеце, губы которой и не хотели бы улыбаться, но невольно изображают улыбку.
Грустную, правда, почти печальную и как бы извиняющуюся, но все-таки женскую улыбку.
Чтобы не вмешиваться в дело судьбы и, как говорится, не дышать у нее над ухом, я отошел подальше от белого пухового платка и нашел себе место сзади всех ожидающих. Их ряды заметно редели. Те, кто поспешал на поезд, ушли домой, поняв, что если сейчас и придет автобус, то к поезду все равно не успеть. Оставались пока еще те, кому нужно в разные деревни по пути следования автобуса, да не двигался с места еще я, потому что торопиться мне было некуда ни в ту, ни в другую сторону.
Между тем заданная программа начала осуществляться с кибернетической точностью, где-то вращались колесики, бежал ток по бесчисленным проводам, мигали сигнальные лампочки, дрожали стрелки, щелкали автоматически отключатели и включатели — шла работа. Мы не видели ее, для нас обнаруживался только конечный результат этой работы, последнее и окончательное решение.
Все разошлись, и на островке света под снегопадом остались только два человека — я и молодая женщина в белом пуховом платке. Нужно сказать, что она не видела меня и того, что я остаюсь. Во-первых, я стоял на десять шагов сзади нее, а во-вторых, я стоял в черной тени, прислонившись к остановочной будке.
Ушли последние люди. Пошла было по дороге в темноту и эта женщина.
— Я же сказал, что автобуса сегодня не будет.
Женщина быстро обернулась и рассмеялась.
— Это и правда из-за вас?
— Конечно. А куда это вы собрались идти в такую погоду?
— До Мартынихи. Я там снимаю квартиру. Вернее, угол.
— Поскольку вина за автобус лежит на мне, то, может быть, разрешите вас проводить?
— Пойдемте. Только это три километра.
Мы вышли из фонарного зыбкого света и окунулись в чернила. Однако глаза скоро начали привыкать к темноте, и сперва проступили старые ели по сторонам от дороги, а потом оказалось, что ночь сквозь толстую вату облаков и летящего снега подсвечивается луной. Саму луну нельзя было увидеть и даже нельзя было угадать, в каком месте неба она скрывается, но все же она была, напитала своим светом, как губку влагой, все облака, которые, если и не пропускали зримых лучей к земле, то сами, набрякнув светом, начинали источать его и как-никак освещали нам эту ночь.
Мы бойко хрустели валенками по свежему снегу, которого нанесло на дорогу толстым слоем. Морозного скрипа, слышимого и за два километра, конечно, не было теперь при сырой погоде, но глухой энергичный хруст заполнял собой все паузы между нашими словами и фразами.
— Все-таки почему не пришел автобус?
— Сама не понимаю. Водитель заболел или случилось что…
— Как вас зовут?
— Доля.
— Чья… доля?
Женщина опять рассмеялась.
— …Бедняка.
— Но если серьезно. Полное имя. Долина, что ли? Или Далила?
— Долорес.
— Ого! Передовые были ваши родители. Но вы ведь гораздо моложе.
— Долорес Ибаррури? Надеюсь.
— Того времени, когда ее имя часто произносилось людьми.
— Да, тогда меня еще не было. Мне двадцать четыре года.
— Ах ты, доля, моя доля…
— Продолжайте: доля горькая моя.
— А вы хотите быть сладкой долей? Знаете поговорку?
— Какую?
— Сладкой будешь — расклюют, горькой будешь — расплюют.
Спутница резко остановилась и схватила меня за рукава. Глаза ее, смотрящие прямо в мои глаза, как-то словно дрожали.
— Повторите! Повторите, пожалуйста! Ну, пожалуйста!
Я, разумеется, повторил. Некоторое время мы молча хрустели валенками по свежему снегу.
— Ну вот… а меня зовут…
— Не надо. Я знаю, кто вы.
— Откуда?
— Хитрое дело! Здесь все знают, что вы живете в конторе. Беспроволочная телеграфная связь… Здесь вообще все всё знают. И то, что вы меня провожаете, завтра будет известно.
— Боитесь за репутацию?
— Да. За вашу, конечно.
— А стихи вы читаете, любите?
— Очень.
— Ну кого, например?
— Сергея Поликарпова.
Я несколько удивился. Кого бы тут можно было услышать? Есенина, Блока, Маяковского. Ну, дежурного Евтушенку, ну Цветаеву, что ли, по женской линии. На же вот тебе — Сергей Поликарпов! Не икнулось ли ему сейчас в билльярдной Центрального Дома литераторов?..