Чаровник терпел тяготы пути и нападки, не пытаясь поставить на место зарвавшихся человечков, и Горан не понимал, почему. С тех пор, как он впервые взглянул, хорошо ли исполнили его волю — люди аккурат вышли из стольного града — и рассмотрел бредущего по дороге пешком чаровника, он больше не мог оторвать взора от поверхности волшебного зеркала.
Он смотрел и не мог понять красив чаровник или безобразен, рус по крови или пришлый, молод или стар. Однако, когда на того напал ошалевший от голода волколак, пристрастившийся к человечине за время брани, чаровник не стал использовать чары, а отогнал существо, действуя посохом как дубиной. Движения его оказались плавны и быстры, ничем не хуже, чем у воина. Вряд ли старец действовал бы так, да и середовичу хвалиться ловкостью и силой не по уму, коли иная мощь имеется.
Попутчики ничем не помогли ему в той стычке, и Горан скрипел зубами, шипя проклятия: уж слишком неравным казался поединок. Обычно его не интересовали ни люди, ни нечисть, прижившаяся в Яви. Этот же человек являлся исключением из всех правил, ранее казавшихся незыблемыми. Вначале Горан полагал, будто таким образом находит выход давнее намерение заполучить под свое крыло чаровника, но долго врать самому себе не мог. Его в коем-то веке заинтересовали не возможности, не инструмент, а суть.
И чем дольше продолжалась невозможность разглядеть его как следует, тем сильнее становилась связь, вначале казавшаяся тоньше волоса. Сама собой возникла мысль: он не может потерять этого человека, иначе лишится себя самого. Откуда? Кто нашептал? Горан не раздумывал об этом, он лишь чувствовал: так и будет. Зато почему-то решил, будто наваждение спадет, стоит разглядеть лицо чаровника и запомнить; жадно вглядывался в зеркало, стоило улучить свободную минутку. Тщетно.
Следовало ждать.
«Наверняка все вопросы отпадут сами собой, когда чаровник дойдет-таки до моего стана. А уж если… когда пройдет в Навь — тем паче, — успокаивал себя Горан и немедля тревожился: — Только бы дошел».
Когда путь перевалил за половину, он послал воинов расчистить старую дорогу и отогнать всех, кто был способен напасть на людей. Такой заботы уж точно никто и никогда еще не удостаивался, но Горан не мог поделать с собой ничего.
Он скрипел зубами, видя тяжело опиравшегося на посох путника. Чаровник горбился и с трудом переставлял натруженные ноги — но лишь в те минуты, когда спутники вырывались вперед. Стоило же кому-нибудь из них придержать коня или остановиться, ожидая отстающего, чаровник тотчас выпрямлял спину, вскидывал голову и шел так, словно под ногами простиралась вовсе не пыльная дорога, а лежал зеркальный пол лучшего из дворцов.
На заре посох украшала роса, застывая россыпью бриллиантов до первых солнечных или лунных лучей. Самый большой яхонт сиял на вершине всегда, сколько Горан ни силился, не мог вспомнить, был ли он изначально или появился недавно. Вечерами, когда спутники садились вокруг костра и ужинали, а чаровник неизменно находил себе место в отдалении, довольствуясь горстью ягод, если те удавалось собрать по дороге, именно камень служил ему источником света.
Чаровника оставляли сторожить каждую ночь, расталкивая за три, а то и четыре часа до рассвета — в самое глухое и тяжелое время для людей, привычных к дневному образу жизни. Хорошо, если просто пинали мысом сапога в бок, но могли ударить всерьез или облить водой. Чаровник вставал и заступал на дежурство, ни разу даже не выказав неудовольствия. Единственное, что позволял себе — раздраженно повести плечом. Жест выглядел резким, однако Горану нравился. Он был лишь сторонним наблюдателем, но по спине всякий раз пробегал холодок.
И все же он являлся всего лишь человеком. Тело предало его на шестой день пути. Одолевая подъем на вершину очередного холма, чаровник оступился. Нога подвернулась, он упал и покатился вниз, посоха из рук он так и не выпустил. Наверное, следуй путники по дороге, такого не произошло, однако богатырь решил сократить путь напрямик по холмам. Верховым и их коням то оказалось лишь в радость, а чаровника никто спрашивать не стал.
У подножия произрастала рябиновая роща. Чаровник откатился к ней. Толстый ствол старого дерева врезался в спину и лишь каким-то чудом не переломил ее. Зеркало не передавало звуков, но человек наверняка вскрикнул, а вместе с ним и Горан, совершенно того не заметив.
Чаровник пролежал недвижим до вечерней зари, все это время Горан неотрывно смотрел в зеркало, словно это могло спасти человеческую жизнь, и не чувствовал ничего, даже злости. Затем за чаровником вернулся кузнец, закинул поперек седла и увез к остальным; удивительно, как додумался прихватить посох. Чаровника он скинул на землю в отдалении от костра. Никто не попытался напоить его или привести в чувства. На рассвете тот очнулся сам, поднялся, сходил к ручью, а тщательно умывшись, получил увесистую оплеуху от красавицы и едва не упал в воду, не удержавшись на ногах. Горан по-прежнему не слышал слов, но мог догадаться о том, что именно та сказала. Больше отряд не задерживался, никто не оглядывался, и вскоре верховые исчезли из виду. Чаровник же продолжил путь в одиночестве и, похоже, искренне радовался этому.