— Эх, сердешный, не осилил,— смеясь, говорил Сидор. Присутулившись веем телом, он точно помогал воробью утащить крошку.
— Ну, ну, тащи... Эх-ма... Сердце-то львиное, а сила-то воробьиная.
С улицы прибежала Оля.
— Садись рядышком со мной...— сказал Сидор ласково,— Я пичужек кормлю. Люблю воробушков. Веселый народ, говорливый. Только недоверчивый. Знают меня, а близко не подпускают. Как только услышат мой голос во дворе, откуда их и налетит. Согласный народ. Если мало их, так они слетают за товарищами — позовут. Дескать, айдате, харчи есть...
Сидор вдруг вскочил и, размахивая руками, закричал:
— Это что?! Нельзя драться. Ужо я вас, хулиганы... Вот, Оля, и среди воробьишек тоже разные характеры бывают. Одни такие миролюбивые, смирёные, а другие негодные. Вот тот воробьишка, такая задира, беда. Обязательно ладит воровски стащить, отнять у другого и драться.
Он бросил несколько крошек воробью, который настороженно, недоверчиво стоял в стороне.
— На, нёгодь...
Оба они долго молча наблюдали, как воробьи жадно растаскивали хлеб. Во двор вошла подружка Оли — Афоня, толстенькая, как обрубок, бойкая девочка.
Афоня была круглая сирота. Она жила в соседней улице, в маленькой дряхлой избенке на два окна. Ее приютил дядя Лука, слабый кроткий старичок, но жена его — тетка Арина — была властная гордая женщина, иной раз жестокая. Афоне жилось нелегко, но она не унывала. Она была хохотуша и в играх — первая затейница.
— Скакнем, Олютка? — сказала она и, не дожидаясь согласия, принесла доску, полено.— Да ну, скорей скакнем, а то меня тетка опять позовет.
Поскакав немного, Афоня предложила:
— А теперь давай скакать с фигурами. Смотри.
Оля изо всей силы топнула по доске, Афоня взлетела кверху и широко раскинула ноги в воздухе.
— Штаны крою. А теперь гляди, шью.
Афоня опять взлетела вверх и забавно поболтала в воздухе ногами.
Настала очередь Оли делать фигуры.
— Смотри.
Оля, как пушинка, поднялась кверху и, спускаясь на доску, ловко выкинула вперед одну ногу, затем другую.
— Это я пошла к кресне с пирогом.
— Ну,— пренебрежительно проговорила Афоня, сморщив маленький вздернутый носик.— Я это тоже умею. Ты новое что-нибудь покажи.
— Смотри.
Афоня высоко взметнула Олю, и та, ловко повернувшись в воздухе, встала на доску, спиной к Афоне.
— Это я валес танцую.
Из огорода донесся грозный окрик:
— Афанасья, домой! Будет там дурить.
Чаще всего подруги встречались на задах ермолаевского огорода, где был маленький садик, густо заросший сиренью, бузиной и жимолостью. Афоня пролезала из своего огорода, через изгородь. Они забивались в глухой тенистый уголок, устраивали из досок скамейки, приносили глину и стряпали булочки, крендели. Там им никто не мешал. А если слышался крик тетки Арины, то девочки замирали и не откликались. Было хорошо, уютно в садике. В кустах сирени ласково чирикали воробушки. Из листьев репья девочки делали себе шляпы, а лист побольше брали в руки вместо зонтиков. Принарядившись, они шли в «баню», в «гости». Афоня была старше Оли на два года и всегда играла роль матери. Она брала подругу за руку и по дороге журила ее, как ребенка.
— У тебя есть, Олютка, альбом? — спросила раз Афоня.
— Нет.
— Ну, ты еще маленькая, а у меня есть, я сделала. Он у меня за печкой лежит. Там кирпич вынимается, а за ним печурка, он там у меня и лежит. И тетка Арина не догадывается... Я тебе, ужо, покажу.
Альбом Афони оказался старой, пожелтевшей от времени тетрадкой, выдранной из какой-то бухгалтерской книги. Тетрадь была вклеена ржаным клейстером в толстые корки. На корке красовалась бумажная роза.
— Вот смотри,— раскрывая свой альбом, сказала Афоня.— В него тоже буду стишки писать.
— Сама?
— Ну, сама!.. Нет... Большая вырасту, мне кавалер напишет. Я вчера хорошенький стишок выучила наизусть.
И, закатив глаза в небо, Афоня прочла:
— Славно?
В один из праздничных дней Афоня пришла грустная, молчаливая.
— Ты что, сердишься на меня? — спросила Оля.
— Нет.
— А почему ты такая сегодня?
— Последний день вместе играем, завтра я уйду,— сказала Афоня печально.
— Куда?..
— В монастырь жить. Тетка Арина меня в монастырь отдает. Дома, говорит, кормить нечем... Ты придешь ко мне в монастырь?
Ольга вспомнила слова тетки Пелагеи и сказала:
— Нарядная будешь ходить, галоши носить будешь.
Афоня улыбнулась невесело.
ГЛАВА VI
Солнечным утром Афоня с теткой Ариной подходили к монастырю. Арина шла быстрым шагом и властно покрикивала на девочку:
— Ну, ну, поторапливайся, не продавай глаза-то.
Та чуть не бегом шла за ней, стуча по засохшей дороге большими, не по ноге, растоптанными ботинками, и громко шмыгала носом.
— Не распускай нюни-то, разнежилась.
Они спускались к небольшой речке. За мостом на горе, как на ладони, стоял монастырь. Большая монастырская церковь утонула в густой сосновой роще, обнесенной толстой кирпичной оградой. Монотонно и скучно плыли редкие удары колокола из монастыря. Справа весело блестел на солнце широкий заводский пруд. У каменных ворот Арина остановилась.
— Молись,— скомандовала она.
Из ворот выехала порожнем на телеге Степанида. Она была в грязном холщевом фартуке. И на фартуке и на телеге был налет красной пыли, видно, что Степанида возила кирпичи.
— Куда это повела девку-то? — спросила она Арину.
— В монастырь к вам жить... Кое место тут келья матери-игуменьи?
— Вон стоит,— Степанида показала кнутовищем на маленькое кирпичное здание, отодвинутое от деревянного двухэтажного дома.
— Али в миру-то не провертелась бы,— сердито сказала Степанида.— По миру ходила бы и то лучше. Суешь девку, как в могилу.
— Ну, чтой-то, бог с тобой!
— Ничего... Девку жалко...— Степанида чмокнула губами и тронула вожжой лошадь.— Н-но, родимая, шевелись.
В прихожей кельи игуменьи был сумрак, пахло ладаном и жареным луком. Полнолицая молодая монахиня окинула их недоверчивым взглядом прищуренных глаз.
— Вам что?
— Матушку-игуменью повидать надо бы.
Монахиня бесшумно, как черная тень, вышла.
Афоня тихонько шмыгала носом.
— Обиходь,— строго прошептала Арина.
Афоня хотела «съобиходить» на пол, но Арина поспешно ее вытолкала за дверь.
— На улицу иди, деревня еловая, не видишь, ковры настелены...
Игуменья, древняя старуха, почерневшая от времени, недвижно сидела в кресле. Под высоким клобуком, прикрытым черной кисейной мантией, лицо ее казалось маленьким, скоробленным.
Мутными глазами она посмотрела на пришедших и помумлила впалыми губами:
— Ну, чего вам, сестрицы, надо от меня?
— K вашей милости, матушка,— заговорила Арина, кланяясь в пояс,— призрите, бога ради, сироту... Афанасья, что ты истуканом стоишь?! — Арина ткнула Афоню в спину.— Кланяйся, дура.
Афоня растерялась, перекрестилась на старуху, как на икону, и упала в ноги ей.
— Грамотная? — безучастно смотря на девочку, спросила та.
— Немного... Ползимы поучилась, да не в чем в школу-то ходить. Одежонки нету и взять негде.
— Ну-ка, прочитай мне богородицу,—сказала игуменья. У нее был тихий, сухой голос.
— Богородице, дева радуйся...— затараторила Афоня, утирая нос кулаком. Она эту молитву знала назубок.
— Вклада с ней не будет?
— Ну, какой, матушка, вклад! Все мы тут — что на нас, то и в нас!