— Будь здрав, Сигурд! — торжественно произнес старший. — Доброго хозяина повалил.
— Будь здрав! — эхом отозвались воины.
— Оттащите и разделывайте. — Сигурд поднял шапку. — Никак медведица? Кто-нибудь, проверьте, нет ли медвежонка.
Один из воев, перешагнув через медвежью тушу, начал рубить сучья, загораживающие лаз в берлогу.
— Желчь не проколите, — предупредил Сигурд. — Уф, жарко стало. А было знобко.
— Ступай в сани, тулупом укройся, — старший улыбнулся. — Пятого мечом берешь, а все, как первого. Печень и желчь я сам вырежу. Иди, иди, застынешь на ветерке.
Юноша молча побрел к саням. Ноги вдруг стали слабыми, он оступался в снегу, а сердце колотилось бурно и весело. Считанные мгновения схватки один на один с матерым зверем отбирали все силы, но рождали в душе радостное торжество, и он был счастлив. — Любопытно, как собирался брать медведя тот парнишка из дома Олега…
— Есть медвежонок! — крикнули у берлоги. — Сосунок еще, этого помета!
— Отвези его русам! Тому мальчишке, приемышу конунга Олега. Скачи, еще нагонишь!..
Чужими здесь были сумерки, как зима, а зима — бесконечной, как сумерки. Придавленные снегом леса замерли в ослепительном безветрии, будто морозы сковали сам воздух, а не только течения рек и течение времени, и ни путники, ни звери, ни птицы уже не встречались на берегах. Люди жались к очагам, птицы отлетели к жаркому солнцу, а звери ушли в чащобы. И все затаилось в ожидании, когда теплые ветры взломают льды и разнесут их по стремнинам рек и озерным плесам. Тогда опять застучат топоры, тогда спустят на воды лодьи, и мужчины начнут шумно готовиться к дальним походам, мечтая о золоте, рабынях и соли. И вновь вернутся в эти места грубые шутки воинов и протяжные песни гребцов.
Могучий старик в длинной, крупно вязанной рубахе неподвижно сидел в деревянном кресле перед низким оконцем, вглядываясь во мглу собственной памяти. Стянутые ремешком седые волосы открывали костистый лоб, острые бесцветные глаза утопали под низко нависшими бровями. Правая рука спокойно лежала на грубо рубленном столе, подле нее стоял тяжелый кубок, но Рюрик сегодня не прикасался к нему, застыв в той неподвижности, в какой застыла чужая безлюдная земля за маленьким оконцем.
Бесшумно вошел Сигурд в той же длинной, поцарапанной медвежьими когтями кольчуге и кольчужном наголовье, с мечом у бедра. Осторожно набросил на обвислые плечи старика подбитое мехом корзно. Рюрик не шевельнулся, Сигурд отступил в сторону, но не ушел. Ему очень хотелось рассказать об удачной охоте, но он не решался нарушить молчание.
— Плащ, в данном случае с подбивкой.
— Может быть, ты съешь печень, конунг? — тихо спросил он наконец. — На ночь я натру желчью твои суставы.
— Ты свалил медведя. — Рюрик не спрашивал, а делал вывод. — Я съем печень, когда ты будешь растирать мое тело. Так медведь скорее войдет в меня. Сними железо, от него веет холодом.
Сигурд подложил в очаг поленья и бесшумно вышел. И снова тишина, тяжкие сумерки и огромные пространства со всех сторон стиснули смятенную душу израненного варяга.
…Нет, Великий Один не оставит его только потому, что он уцелел в боях. Бог воинов сам прикрывал его своим невидимым щитом, сам наказал его старостью и болью во всех ранах и переломах. Сам оставил его наедине с вечными сумерками, чтобы он вспомнил все свои битвы, чтобы живым отчитался перед самим собой. И он должен воскресить свой путь, просеять сквозь воспоминания всю свою жизнь, ощутить заново восторг побед и горечь поражений. И тогда, очищенный, он войдет туда, где возле вечных костров пируют павшие в боях воины. Да, только так можно понять сон, который третий раз посетил его. И он правильно сделал, приказав сегодня наполнить кубок не славянским медом, не родным пивом, а священным напитком забвения. Он, конунг и князь Рюрик, обязан исполнить волю своего бога, ниспосланную ему в трехкратных сновидениях. Это будет непросто, но нет иного пути к кострам благословенной Вальхаллы…
Рюрик протянул руку, ощутив вдруг во рту давно забытый вкус горького напитка и опустил ее на прикрытые медвежьей полстью колени. Вспомнил и улыбнулся над тщеславием юности: он пил его молодым воином, мечтая стать конунгом, избранным за мудрость и отвагу. Но мудрость тогда еще не созрела, а отвага требовала доказательств. Как и все воины, он жевал сушеные мухоморы: это добавляло ему ярости, но он все же надевал кольчугу. Кольчугу снимали те, кто объявлял себя берсерком — медведем-воином: только им давался волшебный напиток. Они пили его перед битвой и бились обнаженными по пояс в первых рядах, не ощущая ни страха, ни боли. А после боя сутками отлеживались в шалашах, и тело их ломала нерастраченная ярость. Тогда они и впрямь становились похожими на медведей, и их рычание пугало воинов. В их честь пели у костров, им доставалась лучшая доля добычи, ими громко восхищались, но не любили и побаивались, потому что берсерк мог убить и своего, если в его отравленном мозгу ни с того ни с сего вспыхивала обида.