Это его люди купили на византийском рынке могучего юношу-левантийца, отлично говорившего на языке ромеев. Но говорить ему не следовало, почему Кисан и приказал еще там, в Царьграде, лишить его языка. А потом обставил приезд этого немого раба как подарок от самой Византии.
Это был верный ход. Игорь получил отдушину не только для тела, но и для души. Как всякий слабовольный истерик, он склонен был верить в желаемое, в некие утешительные мечты, если эти мечты ему подсовывали вовремя, как осторожные предположения других. Так он с необыкновенной легкостью поверил, что Византия его боится, почему и послала прекрасный немой подарок. Он настолько не любил размышлений, погружений в думы, поисков следствий у причин и причин у следствий, что ни разу не подумал о том, что цареградские советники императора не могли знать о его болезненной тяге к юным мужчинам и столь же болезненном страхе перед женщинами.
Впрочем, ничего странного для византийской знати в этом влечении к юношам не было. Наоборот, это было широко распространено в ближайшем окружении цареградских владык, и не один молодой воин прыгал в седло полководца прямо из постели очередного императора.
Кисан об этом знал. Его учили вместе с княжичем Игорем, полагая, что рассеянный и нелюбознательный сын Рюрика легче воспримет книжную и всякую иную премудрость, если рядом будет столь же юный плебей. Но плебей знал античную историю назубок, как знал не только славянский, но и греческий и латинский языки вместе с обиходным на острове древ-негерманским. Он был очень способным, трудолюбивым, любознательным мальчишкой, с детства точно знающим одно: владыкой ему не быть. Против этого поднимутся не только знатные рода русов, но и племенная знать славян. И однажды сообразив это, он о высшей власти никогда и не помышлял. Игорь даровал ему боярство, сделал его своим первым советником и главой Княжеской Думы, а к большему Кисан и не стремился. Он выгодно женился на дочери знатного руса, имел двух дочерей и сына, любил собственную семью и подумывал об обеспеченной и безопасной старости куда больше, чем о славе и почестях.
Эти думы никогда не мешали спать. Наоборот, добрые и уютные, они успокаивали его, отодвигая на задние рубежи памяти все государственные хлопоты, заботы и неприятности. Но в ту припадочную – по вине великого князя – ночь с бессмысленными метаниями, с разгромом и поджогом усадьбы опального Хильберта, с убийством самого хозяина, единственного сына покойного Зигбьерна, друга великого князя Олега Вещего, с наглым вторжением в дом княгини Ольги и наглыми оскорбительными речами князя Игоря – что-то случилось с добрыми думами о спокойной и безмятежной старости. Что-то случилось почти непоправимое – а может, и «почти» тут никакого уже не надо?… – в судьбе самого Кисана.
Он это предчувствовал. Звериная способность предчувствовать опасность жила в нем с самого раннего детства. Еще в лодье, которая переправляла на остров маленького Игоря, мамок, нянек и кормилиц вместе с охраной, такой же маленький – всего-то на три месяца старше княжича Игоря! – Кисан нырял под материнский плат и замирал, дышать не решаясь, когда еще и не слышал никто шагов старшего дружинника…
Да, природа щедро одарила ничем не приметного сына кормилицы. Не только умом, памятью, расчетливостью, но и чисто звериным предчувствием опасности.
Вот это предчувствие и не давало ему успокоиться весь остаток той сумасшедшей ночи.
Пока Асмус, не щадя коня, торопился перехватить Свенельда на выходе из древлянских лесов, воевода уже успел выбраться оттуда. До Киева, правда, не дошел, до своей дружины тоже. Его сопровождала очень малочисленная личная стража, но новый родственник славянский князь Мал повелел своей отборной страже проводить великого киевского воеводу, пока он не войдет в пределы собственно Киева. Это было сделано скорее из вежливости, поскольку само грозное имя Свенельда хранило его от всяких. неприятных неожиданностей, но воевода не спорил. Он всячески стремился укрепить дружбу с древлянским князем, имея в голове некоторые далеко идущие планы. И вообще считал, что его старшему сыну ' повезло как с женой, так и с тестем.
Свенельд был не столько расчетлив, сколько дальновиден. Умел не просто обдумывать свои планы, но и строить их задолго до времени осуществления, прикидывая силы противной стороны и заранее подыскивая союзников. Поэтому, как только отряд вышел на близкие подступы к Киеву, воевода приказал разбить шатры, устроил сопровождавшим его воинам-древлянам прощальный пир и с благодарностью отпустил их домой.
– Перелайте своему князю, что мы с ним не только родственники, но и друзья навек.
На следующий день, когда воевода еще завтракал в своем шатре вместе с Ярышем, доложили, что двое княжеских дружинников просят их принять.
– Пусть входят, – сказал Свенельд.
– Любопытно знать, зачем, – проворчал Ярыш.
– Потому и велел впустить.
Вошли двое молодых дружинников в черных рубахах, расшитых золотым шитьем по подолам. Одновременно резко склонили головы, прижав правые ладони к мечам.
«Русы», – сразу же определил воевода.
– Не гневайся, великий воевода, что тревожим тебя не ко времени, – сказал тот, что выглядел чуть постарше – Отец велел нам к тебе идти, коли что неясное объявится в княжеской дружине, в которую мы оба были записаны с детства.
– Имя отца?
– Боярин Годхард, великий воевода. Свенельд и Ярыш непроизвольно переглянулись.
Чересчур уж неожиданно прозвучало сейчас это имя.
– Что же объявилось в княжеской дружине?
– Вернувшись из похода на радимичей, великий князь повел дружину по киевским боярским усадьбам. Но нам двоим велено было остаться в Киеве. А вскоре прокатились слухи, и мы догадались, почему нас оставили.
– Почему же? – спросил Ярыш.
– Потому что начали гореть усадьбы старых бояр-русов, которые уже были на покое. И мы поняли, что следующими будут сыновья дружинников нашего конунга Олега Вещего.
Свенельд и Ярыш снова переглянулись. Новость была неожиданной и тревожной, но спешить не следовало. Вечно недоверчивого и подозрительного Игоря всегда настораживала чужая поспешность.
– Я не могу вас взять в свою дружину, – сказал Свенельд. – Если вы согласны служить в дворцовой охране великой княгини Ольги, я постараюсь исполнить ваше желание.
– Мы умрем за дочь конунга Олега! – вдруг выпалил молчавший доселе младший брат.
Ярыш рассмеялся. Сказал воеводе на языке русов-
– Знаешь, Свенди, мне нравятся эти юнцы. Свенельд ничего не успел ответить, как братья радостно заулыбались.
– Я дам вам бересту, которую вы завтра же из рук в руки передадите боярину Берсеню. Ваши имена?
– По-славянски или по-русски? – спросил младший, окончательно уверовавший, что все тревоги позади.
– Мы – русы, – строго промолвил старший. – Адвольф и Рудвольф, сыновья боярина Годхарда.
Свенельд достал из стоявшей на полке темной византийской шкатулки с инкрустациями вываренную в золе бересту Расправив, нацарапал на ней поясным ножом одно слово: «ПРОШУ», – и протянул старшему:
– Боярину Берсеню расскажете все, что сказали здесь. Ступайте.
Братья резко и коротко, по-русски, склонили головы и вышли из шатра
– Славные молодцы, – вздохнул Ярыш. – Жаль, если Берсень ничего для них не сделает.
– Берсень никогда не отказывал в просьбах побратимам.
– Побратим, – несогласно проворчал Ярыш. – Ты даже не подписал бересты
– Зачем? – усмехнулся Свенельд. – Берсень просто ее понюхает. Запах крепче подписи, его не подделаешь.
– Запах7 При чем тут запах?
– Я храню бересту в шкатулке из сандалового дерева. Ее запах крепче всех подписей и печатей.
Ярыш рассмеялся: