— Да… пожалуйста… А когда доедете… если можно… пришлите телеграмму.
— Хорошо… пришлю непременно…
Но она так устала, что не может больше стоять на ногах.
— Идите… пора… Не сердитесь, что я непослушная…
Последних слов он не слышит. Он жмёт концы её холодных рук и, как-то странно сгорбившись и не оборачиваясь, идёт к выходу…
На пароходе у Ольги Николаевны опять начался жар.
Всю ночь ей казалось, что она куда-то бежит, задыхаясь, что ей надо кого-то догнать, но кто-то хватает её, она борется, вырывается и снова бежит изо всех сил…
Утром жар прошёл, но всё тело болело и неприятно вздрагивало от липкого пота. Она сделала над собой усилие, встала и посмотрела в окно. Пароход подходил к молу. Надо выходить на пристань и на извозчике ехать на вокзал. Это последний трудный переход для неё: в поезде она будет лежать, как в комнате, до самого дома.
Пассажиры толпятся у дверей и у окон, хватают за рукава носильщиков и говорят зачем-то так громко, что голова кружится от этого крика.
Носильщик подходит к ней сам, даже не спрашивая, берёт вещи. Ольга Николаевна говорит ему:
— Идите потише, я буду держаться за вас. Я нездорова.
Когда она наконец усаживается на извозчика, в глазах у неё вдруг темнеет, сердце останавливается и грудь кажется совершенно пустой. С трудом она приходит в себя.
«Теперь немного… Надо собрать все силы… скоро конец».
Экипаж прыгает из стороны в сторону, и каждый толчок отдаётся в боку такой болью, точно там разрывается что-то на мелкие, острые осколки. Вся набережная запружена телегами и людьми. Громадные мохноногие лошади везут железо, и в воздухе стоит нестерпимый лязг.
Чтобы не кричать от боли, Ольга Николаевна прижимается к острому краю пролётки и стискивает зубы.
До вокзала недалеко, но она подъезжает к нему почти в обмороке.
Подходит носильщик, высокий, загорелый, в белом фартуке.
— Помогите мне встать, — говорит Ольга Николаевна.
Но он почему-то спрашивает:
— Одни, барыня, едете?
— Да. Помогите встать, — снова повторяет она.
Он смотрит на неё и вдруг улыбается доброй и смущённой улыбкой:
— Лучше я вас донесу…
— То есть как?..
— На руках донесу. Лестница большая. Сами не дойдёте, барыня. Верьте слову, не дойдёте…
— Я не знаю… разве это можно… пожалуй, уроните, — нерешительно говорит Ольга Николаевна.
Но она чувствует, что сама, действительно, не в силах не только идти, но даже встать с извозчика.
Носильщик молча наклоняется к ней, обхватывает обеими руками и поднимает с извозчика. Одну минуту стоит, поправляется, чтобы ей было удобнее, и медленно несёт к широкой лестнице.
Ольга Николаевна резко подаётся вперед, невольно хватается за его плечо: ей кажется, что он падает вместе с ней.
— Ничего, барыня, ничего: будьте покойны…
Сильными, твёрдыми шагами, не спеша, подымается он с одной ступеньки на другую. И она чувствует только, как напрягаются у него мускулы на руках и шее.
Ольга Николаевна теперь выше всех. Ей видно далеко кругом. Она невольно пробегает взглядом по всем лицам. И ждёт, что, глядя на неё, будут улыбаться: должно быть, очень смешно, когда взрослого человека несёт носильщик.
Действительно, все смотрят на них. Но никто не смеётся. Молча дают дорогу. И у всех одно и то же странное выражение глаз: точно они боятся её и ждут от неё чего-то…
Ольге Николаевне безразлично, что думают о ней; только поскорей бы уйти от этих упорных, чужих взглядов.
Носильщик подымает к ней загорелое мохнатое лицо и говорит:
— Я вас, барыня, прямо в вагон отнесу. И потом уж за билетом схожу.
— Да… отнесите, — как в тумане отвечает она, — куда-нибудь… только лечь…
Она почти не сознаёт, что с ней. Достаёт деньги. Говорит, куда брать билет, как положить вещи. Но как будто бы всё это говорит кто-то другой, чужим голосом, и она слышит этот голос издали: такой он глухой и слабый…
И всё стихает. Она остаётся совершенно одна.
«Значит, теперь можно лечь… отдохнуть… до самого дома…»
. . . . .
Бред и действительность спутались в её мозгу.
То видела она себя на берегу голубого озера, через которое были протянуты красные дрожащие нити. То наклонялось над ней чьё-то широкое лицо с рыжими усами, и чей-то голос отчётливо спрашивал:
— Кипяточку прикажете?
Она отвечала:
— Нет… принесите холодной воды…
Но это говорила не она, а её старший брат, умерший лет десять назад от тифа…
То чудилось ей, что она тонет и кто-то кидает ей синий шарф. Она хватается за него, но в руках остаются синие клочья. А на берегу Коля и Лизанька машут руками и почему-то покатываются со смеха. И этот смех так страшно врезается в уши. Она хочет сказать им, чтобы они перестали, но вода заливает ей рот, и она не может дышать…