Наконец ноги сами дрогнули, не устояли и отнесли торопливо к краю откоса. Паровоз ухнул и обдал паром — это было одно мгновение; потом замелькали вагоны — просвет, темное пятно и опять просвет…
В открытые окна высовывались головы, кивали Ольге, махали платками невидные руки. Безусый студент, стоя на уносящейся впереди площадке, посылал воздушные поцелуи.
Потом промелькнул последний вагон с бородатым кондуктором, и засинел напротив знакомый перелесок.
Но Ольга стояла с сильно бьющимся сердцем, с глазами, полными слез. Она хотела кричать от боли, от ужаса, от тоски.
Перед ней мелькнул и исчез, как тогда, далекий образ того неведомого, дорогого и близкого. Его темные глаза смотрели на нее. Да где же он, наконец, ее светлый бог, ее любовь?.. Как неизмеримо далеко был он теперь от нее.
Вот когда ей захотелось умереть, уйти, исчезнуть из этого мира. Вот когда она ненавидела жизнь и любила ее, быть может, больше, чем когда-нибудь раньше.
Ранней осенью она уехала в Петербург, потому что больше не могла оставаться здесь, не могла видеть этих кривых улиц, облезлые дома, вокзал, гимназисток и гимназистов с их вечно однообразной любовной канителью; не могла без отвращениия касаться тех вещей, которые окружали ее раньше, говорить с людьми, когда-то близкими. Как только в ней проснулась жизнь, она напрягла все усилия, чтобы стряхнуть с себя прошлое, со всех сторон липнущее к ней в этом городе — в воспоминаниях подруг, в музыке на бульваре, в каждой мелочи постепенно разваливающегося ее семейного очага.
Мать умерла, но комната ее осталась как была, покрытая пылью и не прибранная; брат уехал, но брошенная на стол трубка, трепаная книжка романа, пара сапог, печально прислоненная к углу — все еще живо говорило о нем. Комнат неделями не выметали; старик Орг часто не ночевал дома.
Ольга даже не знала, тоскует ли отец. Они ни разу после смерти Ксении Игнатьевны не говорили о ней. Только раз как-то, проходя мимо дочери, Виталий Августович бросил:
— Ты бы посмотрела, что осталось после матери, а то ведь растащат, подлые…
Ольга знала наверное, что старик сильно играет и проигрывает, потому что стал скуп на хозяйственные расходы и всегда по вечерам бранился с кухаркой из-за счетов.
Так все и шло вразвалку.
Тогда Ольга решила уехать в Петербург. Она уже нашла себе попутчицу — Раису, которая, собрав кое-какие крохи и заручившись двадцатипятирублевой ежемесячной помощью родителей, собралась поступить в консерваторию. Остановка была за согласием отца, потому что надо же было на что-нибудь жить.
Но желание Ольги на этот раз было так сильно, что ничто не могло остановить ее. Она стала энергичной и настойчивой.
Сначала отец и слушать не хотел, но потом представился удобный случай.
Ольга воспользовалась им, не задумавшись, хотя раньше никогда не пошла бы на такой компромисс. А дело было очень щекотливое.
У Виталия Августовича, Ольга знала это и раньше, завелась еще задолго до смерти Ксении Игнатьевны довольно прочная связь с одной мещаночкой. Женщина эта была красивая, здоровая, настоящая бой-баба и, кажется, держала старика крепко, потому что хотя тот и пошаливал иногда на стороне, но все же никогда не порывал с нею. Вот эту-то женщину Ольга и видала теперь все чаще и чаще в их доме.
Равнодушная ко всему, Ольга и на нее не обращала внимания. Как-то даже спросила ее о чем-то, когда та подвернулась ей. Женщина (звали ее Клеопатрой Ивановной) кланялась Ольге очень учтиво и, видимо, старалась понравиться барышне.
Конечно, она не жила в доме, а так, только заходила, но по всему видно было, что недалеко и до ее окончательного переселения. Побаивались только Ольгу.
Так бы оно потихонечку и устроилось, но пришел памятный вечер, ожила Ольга и стала бороться за жизнь, за свое счастье. Нельзя было ничем пренебрегать. Она пошла к отцу и сказала:
— Завтра же ты мне дашь деньги на дорогу и будешь ежемесячно присылать мне по пятьдесят рублей, а сам можешь устраиваться как хочешь.
Старик сначала притворился непонимающим, даже обиженным, но Ольга сразу открыла ему все карты. Она знала, на чем играет.
— Молчи, папа. Ты прекрасно понимаешь, в чем дело. Меня ты отпустишь в Петербург, а себе оставишь Клеопатру Ивановну. Тебе же это лучше. Иначе ее ноги здесь не будет — слышишь?
Виталий Августович пробовал возмутиться.