Его начал забавлять ее тон. Он боялся слез, истерики, упреков. Ее слова избавляли его от несвойственной ему роли утешителя. Все значительно упрощалось. Он дурашливо низко поклонился и ответил:
— Мои сани к вашим услугам.
— Но я не поеду с вами.
Тогда он решил не спорить с нею, разыграть роль человека, который наделал глупостей из-за безумной влюбленности и теперь убит этим. Покорно, но с достоинством побежденного рыцаря, он пробормотал:
— О, я не смел думать об этом. Без вины я готов признать себя виновным. Всему причиной моя сумасшедшая страсть, перед которой — увы! — я бессилен.
И, увидя ее нетерпеливый жест, тотчас же перебил себя:
— Но здесь не место объясняться. Еще раз прошу воспользоваться моими санями, а я пойду пешком.
Ее не нужно было просить об этом второй раз. От неподвижного сидения на снегу у нее замерзли ноги, и она рада была поскорее выбраться отсюда.
Застоявшийся конь соскучился по теплому стойлу и бежал быстрее, чем раньше.
Старые березы с ветвями, искривленными какой-то неведомой человеку судорогой, проносились навстречу по обеим сторонам дороги, будто желали в своем невольном беге уцепиться за сани с сидящей в них Ольгой.
Ольга как-то забыла все и загрезилась. Грезы ее были необычны, унесли ее, убаюкали. Они сотканы были из солнечных лучей и морозных игл. Какие-то замки вырастали и рассыпались, как сахар.
Почему в своем сердце она не находила обиды или гнева? Почему Ширвинский, с его темными желаниями, был так далек от нее в эти минуты, она не могла бы ответить.
Вольный бег саней по скрипучему снегу уносил ее все дальше. Она никогда не чувствовала себя так блаженно, как теперь. Но ее лицо оставалось строгим, без улыбки, только в душе был сладкий мир. Она была одна в солнечном молчании морозных полей,— люди с их жизнью ушли от нее. Ей нравилось быть холодной, быть зимой.
Неясные образы какой-то сказки рождались и меркли, чтобы более не воскреснуть. Ей не дано было схватывать их и передавать в красках, звуках или словах.
Когда она подумала об этом, ей стало грустно, что она такая бесталанная. Смеясь, брат называл ее «артистической натурой без таланта». Теперь ей показалось это обидным. И точно, она многое чувствовала, но сейчас же проходила мимо. Для чего же она живет? О, конечно, не для скучной, серенькой жизни жены и матери. Ее убивает одна мысль об этом! Нет, нет, никогда! Но тогда что же? Она не может быть художницей, ни музыкантшей, ни писательницей, ни даже актрисой… Для актрисы у нее слишком мало терпения. Она никогда не стала бы великой, а маленькой — нет, это тоже не ее роль.
Она усмехнулась. Мысли привели ее к Ширвинскому. Она вспомнила его слова, показавшиеся раньше такими забавными. Любовь… она мечтала о ней, она ждала ее, томилась по ней, но никогда не думала, что любовь может быть искусством, профессией, призванием жизни. Со всем этим у нее было связано представление о чем-то низком, грязном. Она знала даже имя этому. Такое грубое имя, часто срывающееся с языка ее брата.
О, нет! Эти жалкие женщины, почти животные, зарабатывающие себе на хлеб своим телом — они не были жрицами любви.
А ведь любовь так прекрасна. В ней столько тайны, столько чар, доступных только искусству. И она не там и не здесь: ни в семье (сейчас же ей вспомнилась жизнь ее матери и отца), ни на улице, где торгуют ею падшие. Где же она?
Не среди ли тех, о которых говорил Ширвинский? Среди этих новых женщин, умеющих любить вне всяких рамок. Но не понимая, она все чувствовала здесь какую-то ложь, только слова. Нужно было что-то допустить, и тогда только сбывались грезы. Снова начиналась сказка, но совсем другая, новая, жгучая. Это был какой-то золотой вихрь, в блеске которого царила она — Ольга. Потом краски стали бледнеть. Она увидала темную площадку вагона и на ней — смутное лицо незнакомца. Сердце ее больно сжалось, Ольга вскинула глаза и оглянулась. Они уже ехали по городским улицам. На углу к забору была приклеена красная афиша. На ней огромными буквами написано:
«В здании мужской гимназии состоится сегодня, с разрешения начальства, студенческий костюмированный вечер и встреча Нового года. Вход по билетам. Первое отделение: Живые картины, пение, декламация, хор балалаечников. Второе отделение: Апофеоз Нового года. Танцы. Начало в 8 час. вечера».
Ольга сейчас же вспомнила, взглянув на афишу, что костюм ее еще не готов, и стала понукать кучера.
Был уже четвертый час.
К первому отделению Ольга все-таки не поспела, так как, примеривая свой еще прошлогодний костюм «Кармен», который ей переделывала тут же портниха, она раскапризничалась и решила ехать в обыкновенном домино. Пока ей шили домино из черного шелка с золотисто-желтой подкладкой и такими же большими пуговицами и капюшоном, пока она умывалась, пудрилась, душилась, причесывалась, а потом искала те черные шелковые чулки, которые ей нужны были, и желтые сафьяновые туфельки, пока, наконец, она оделась и еще раз взглянула на себя в зеркало,— пробило уже одиннадцать.
Кроме того, у нее вышла неприятная сцена с отцом. Войдя к нему в кабинет, чтобы попросить у него денег на извозчика и цветы (за ней обещал приехать Вася Трунов, но что-то запоздал), она застала его сидящим на диване с горничной Машей, которая, увидя барышню, кинулась было к двери, но не успела и должна была остановиться, давая ей дорогу.
Произошла опять дикая, некрасивая сцена. Взбешенный отец кричал на дочь за то, что она без спросу ходит в его кабинет, и тут же оправдывался, что горничная массировала ему руку, а Ольга кричала на отца и, возбужденная уже раньше, топала ногами и требовала, чтобы он немедленно, сию же минуту выгнал Машу.
На шум прибежала Ксения Игнатьевна, с которой случился нервный припадок, и ее нужно было отнести в спальню.
К счастью, не было в доме Аркадия, исчезнувшего еще с прошлого вечера в компании офицеров куда-то в соседнее имение на травлю волков. Почти все праздники его не видали дома, так как он боялся встречаться с Варей.
Все эти неприятности и неожиданные помехи сделали то, что Ольга вошла в актовый зал, превращенный на эту ночь в танцевальный, в ту минуту, когда занавес упал в последний раз, скрыв живую картину рождения Нового года.
Ольга стала искать глазами своих подруг и знакомых.
К ней подходили и здоровались с нею студенты, гимназисты, юнкера и кадеты, которых она едва помнила, но с которыми, как оказывалось, танцевала в прошлом и позапрошлом году. Всем им она приветливо кивала головой и обещала танцевать.
Все эти безусые, молодые лица с восхищением или с сочувствием смотрели на Ольгу, и ей постепенно становилось все веселее. Знакомый воздух бала горячей душистой волной обнимал ее и уносил. Начинала кружиться голова, весело блестели глаза, ноги сами собою двигались.
Шум раздвигаемых стульев, как шум лавины, пронесся с одного конца зала до другого.
Традиционные маркизы, цыгане, трубочисты, русалки, зи́мы и вёсны сливались в одну пеструю, весело гудящую толпу.
К Ольге пробрался запыхавшийся Вася. Впереди себя в вытянутой руке он нес большой букет белых и желтых хризантем.
— Вот вы где,— кричал он,— простите меня, Олечка, что я так гнусно запоздал. Мы разъехались с вами. Но хорошо, что наконец мы встретились. Вот вам обещанный букет. Берите его и идемте со мною. Здесь адски жарко. Вы, конечно, не забыли, что первый вальс, мазурку, польку-кокетку и котильон мы танцуем вместе. Не так ли? Будьте осторожны — не наступите на шлейф этой симпатичной герцогине. Ах, Сонечка! Здравствуйте… С вами? Да, да, конечно.