Думать долго не приходилось. Скарынин не делал никаких дальнейших шагов к примирению, и нужно было хвататься за все, что приносила судьба.
Ольга приготовилась ко всему. Иногда расшатанные нервы кажутся особенно крепкими. Можно все вынести и остаться нечувствительным.
На Сергиевской Ольга остановилась у одного из подъездов. И сейчас же, услышав имя князя Мозовского, толстый швейцар с четвероугольным синим подбородком и жесткой серой щетиной остриженных бобриком волос, снял перед ней галунную фуражку и дал знать о ее прибытии в бельэтаж.
Молодой лакей в черной тужурке, на которой двумя рядами нестерпимо блестели огромные пуговицы с княжескими коронами, провел ее через высокие, красного дерева двери в зал и попросил подождать.
В совершенно невозмутимом настроении (на такой сильной высоте напряжения были ее нервы) Ольга видела и замечала все, во всех подробностях.
Она заметила, что подбородок у швейцара был плохо выбрит, сосчитала пуговицы на тужурке молодого лакея и улыбнулась его глупой улыбке, с какой он просил ее «подождать».
Она села в первое попавшееся кресло розового полированного дерева с бледно-желтой вышитой обивкой и обвела залу внимательным взглядом.
Зала была полукруглая той стороной своей, которая выходила зеркальными окнами на улицу; вся белая, с белыми мраморными подоконниками и такими же у стен колоннами. На потолке посредине висела тяжелая хрустальная люстра с массой электрических лампочек, в одном углу белел величавый бюст Николая I, в другом на мягком розовом ковре расставлена была немногочисленная мебель в стиле Помпадур.
Совсем одиноко, почти живой, почти дышащий своей матово-блистающей поверхностью, стоял рояль.
Ольга машинально приподнялась к нему навстречу. Ей захотелось открыть его черную крышку и найти там застывшую мелодию. Она подошла к нему и сейчас же отпрянула. На круглом черном стуле около рояля лежала, свернувшись пушистым кольцом, рыжая лисица. Она лежала неподвижно, слегка оскалив белые зубы, широко открыв выпуклые хищные глаза. Она смотрела на Ольгу, а может быть, куда-то дальше, и не шевелилась.
Ольга отважилась приблизиться к ней и дотронуться до нее рукою.
Лисица не дышала, она была холодна, она давно уже не жила.
Тогда, совсем забыв, что она не у себя, что она пришла по делу, Ольга стала на колени перед стулом и, положив худые свои руки на лисий мех, еще раз совсем близко заглянула выпуклыми серыми глазами в выпуклые стеклянные глаза лисицы. И чему-то своему, детскому улыбнулась углами смеющегося рта.
Она точно давно знала эту белую полукруглую залу, и этот черный живой рояль, и эту неживую лисицу. Она видела все это когда-то во сне…
Гулкие шаги в полупустой зале прервали ее грезы. Она поднялась и увидала перед собою Ширвинского.
Она была так далека от мысли увидеть его здесь, что одно время ей почудилось, что это галлюцинация.
Но он шел к ней уверенным шагом, как всегда корректный, в черном пиджаке и лакированных ботинках, такой же изящный, но возмужавший.
Он шел к Ольге, приветливо улыбаясь и еще издали дружески протягивая руки.
— Ольга Витальевна, Оля!..
Он усадил ее в кресло напротив себя и начал говорить вкрадчиво и нежно, украдкой следя за производимым впечатлением:
— Милая, дорогая Оля, ведь вы позволите мне так называть вас, ведь что-нибудь сохранилось в вашей памяти обо мне. Я никогда не претендовал на вашу ко мне особенную любовь, но все же не пустое любопытство толкнуло вас ко мне… Нет, нет, не уходите, дайте мне высказаться! Я страшно, я ужасно виноват перед вами — моя страсть иногда толкает меня на преступление. Но вы дороги мне, и вот я опять у ваших ног, чтобы вымолить себе прощение. Я уехал, не простившись с вами, но я никогда не забывал вас, думал о вас. Я написал вам и не получил ответа. Потом вы приехали в Петербург, вы попробовали этой «самостоятельной жизни» и все же молчали. Я не оставлял вас, я заходил к вам, и меня не принимали.
Ширвинский смолк и наклонился над Ольгой, снова беря ее за руки.
Она устало сидела перед ним, и, казалось, ни о чем не думала, ничего не слышала.
В этой белой зале синее платье делало ее еще тоньше, еще бледнее. Голубые тени мягко легли ей на обнаженную шею и лоб, синие круги обвели глаза, а щеки слабо розовели сквозь прозрачную белизну кожи. И странно было видеть над этим скорбным лицом как-то особенно — золотом — горящие волосы.
Впервые за весь разговор Ширвинский воскликнул вполне искренно:
— Однако как это красиво! Вы стали гораздо интереснее, Оля!
И, не дождавшись ответа, заговорил опять убедительно и ровно:
— Мы снова с вами, Ольга, и я надеюсь, вы наконец поймете меня, и мы пойдем рука об руку. Теперь я свободен, а вы достаточно хорошо узнали, что такое жизнь… Я хотел бы видеть вас своей помощницей, своим другом, а я вам необходим. Заключим перемирие.
Он пожал ей руку. От этого движения к ней точно вернулось сознание действительности, она ответила холодно:
— Все, что я хочу, это видеть хозяина дома. Я получила от него приглашение и буду говорить только с ним.
Ширвинский улыбнулся, откидываясь в глубь кресла.
— Вы можете сговориться только со мною. Князя нет дома, я его заменяю.
Ольга поспешно встала, она силилась быть спокойной, но голос ее обрывался, когда она ответила:
— В таком случае я ухожу. Удивляюсь только, зачем было все это проделывать. Как мало у вас самолюбия!
Ширвинский поднялся вслед за нею.
— Вы опять волнуетесь, это нехорошо. Возьмите себя в руки и не делайте глупостей. Повторяю вам, я говорю от лица князя, потому что я у него доверенное лицо. Он холост, стар, богат, безбожно глуп, добр и верит мне вполне… во всем… Этот дом может принадлежать вам, если вы захотите, его состояние будет вашим состоянием, и ваша воля будет его волей. Все зависит от нашей с вами дружбы…
Ольга молчала, во все глаза глядя на Ширвинского.
Его слова уже больше не оскорбляли ее. Она только смотрела на него и спрашивала себя: знала ли она в дни своей близости к нему, кто он, на что он способен? Может быть, и знала, может быть, и догадывалась…
Ольга оглянулась по сторонам — на белые стены залы, на черный рояль, таящий в себе столько знакомых мелодий, на рыжую лисицу…
Почему все точно ждет ее, точно уже принадлежит ей…
Мысли ее покрывались туманом, знакомая слабость кружила голову, маленькие молоточки застучали в висках.
И, желая побороть свою слабость, она почти крикнула:
— Дайте мне вина, чего-нибудь!..
Потом почувствовала, как кто-то сажает ее в кресло, подносит ей к губам рюмку.
Она жадно ела предложенные ей сандвичи, пила густой портвейн. Она была похожа на проголодавшегося ребенка и ничего не видела, кроме еды.
Ширвинский следил за нею со снисходительной улыбкой, курил сигару и пускал кольцами синий дымок. Усы его самодовольно топорщились кверху.
Когда она кончила, он сказал с подчеркнутой дружеской укоризной:
— Ай-яй, как можно было доводить себя до этого? Вы хотите загубить себя, но друзья вам этого не позволят.
И потом сам принес ей ее шубку и помог одеться.
— Сегодня я не настаиваю на окончательном решении, вы должны успокоиться и прийти в себя. Я даже не предлагаю вам проводить вас. Но я уверен, что скоро получу положительный ответ.
А когда Ольга спускалась по лестнице, он стоял наверху, склонясь на перила, и посылал ей рукой приветствие.
Когда Ольга шла к князю Мозовскому, было грязно, по небу волочились бурые тучи, брызгаясь дождем, и казалось, что так без конца будет тянуться нудная осень. А теперь Ольгу встретил во всем своем белом блеске сверкающий зимний день.