— Я ушла. А после праздников вернулась. Попалась на удочку собственного любопытства. Столько лет смотрела, как он всех мирит. Готов отказаться от любого своего желания, если оно идет вразрез с чужим удобством. Даже говорит о себе только в свете того, что сделал для других, особенно для семьи. А потом вдруг взял и унизил нас на людях, да еще и выплеснул все это на Арти и на ваших родителей, сделав их свидетелями. Я бы и сама могла до чего-то такого додуматься. Вот и стала гадать: а вдруг он изменится, если наконец-то поймет, что жить в ладу с миром можно и без постоянной самоотдачи.
Вера редко заговаривала о причинах своих поступков, да и мнения высказывала нечасто. Но Марч давно осознал эту особенность семейной жизни брата: доброту и сострадательность Гепа жена воспринимает как нечто темное, отчасти нездоровое.
Вера поджимает под себя ноги, разглаживает халат.
— Он внушил мне достаточно надежды, чтобы я согласилась несколько раз с ним поговорить, а после одного из разговоров я забеременела. Но, разумеется, он ничуть не переменился. Все тот же жертвенный Геп.
— Но ты же могла с ним развестись.
— Меня радовала перспектива стать матерью, но только не одиночкой. Достаточно насмотрелась на собственную маму.
— Значит, ты и теперь не собираешься от него уходить. — Если подать это как свершившийся факт, может, оно таковым и станет. И тогда можно будет стряхнуть понимание того, что, как и два года назад, он всего лишь подпорка, чтобы Вере проще было выскочить за дверь.
— Правда? — отвечает Вера. — Я что, не могу еще раз передумать?
— То есть все, что у нас с тобой было, ты делала, чтобы причинить боль Гепу? За то, что он остался тем же, за кого ты вышла замуж?
Он видит, как в ней всколыхнулся гнев, но она смиряет его, на лицо вновь набегает грусть.
— У меня нет никакого желания тебе это объяснять, даже если бы ты и смог понять, — произносит она. — Но дело было не в мести, а в моей собственной слабости. И скажу в свою защиту: не будь мы слабыми оба, ничего бы не случилось. И тогда, и вот сейчас. — Она закрывает глаза, будто устав на него смотреть. Марчу не легче от понимания, что она об их романе жалеет не меньше, чем он.
Всю его жизнь от него постоянно ждали того, чего ему делать не следовало. Он и сам от себя этого ждал. Когда тебя обвиняют в том, чего ты сам не помнишь, это так несправедливо, вот он и в здравом уме стал раз за разом делать глупости. От этого мир выглядел менее произвольным, более ему подвластным.
Он встает с кресла, пересекает комнату, подходит к Вере, глаза ее все еще закрыты. Вместо губ он приникает ко лбу. Потом заставляет себя сделать шаг назад.
— Ты бы душ приняла.
Вера, фыркнув, поднимает веки.
— Думаешь, я забыла, что делать? — Она снова вытягивает ногу, большим пальцем проводит по его бедру. — Пошел вон из моего дома.
Собаки забрались на крыльцо, скрываясь не столько от дождя, сколько от все более вязкой жижи под ногами. Вслед за Марчем они выходят во двор, позволяют подсадить себя в кузов, скалятся на дождь, вытрясают из шкуры капли, а те падают снова. Марч едет к западу, на стоянку для дальнобойщиков рядом с Буллингером, где, последовав собственному совету, принимает душ, оставив собак в фургоне под навесом. Покупает пачку влажных салфеток, протирает Рома и Рема — дождь улетучился, снова светит солнце.
Нужно забрать вещи из старого фургона. И спросить отца, есть ли где съемное жилье, куда он сможет пристроиться. Он ничего не ел, кроме материнского печенья утром, очень хочется прошерстить ее холодильник и слопать все, сидя на крыльце, а может, еще и напроситься на ужин. Вот только сделать все это лучше бы с чистой совестью — для него это совершенно новое побуждение. Не выглядеть хорошим в чужих глазах — это-то чувство ему давно знакомо, — а на самом деле быть хорошим. А вместо этого он провел в родном краю полдня и не только не сгладил былые грехи, но превратил дурную ситуацию в совершенно безбожную.
Мозг всеми силами противится мысли, что придется снова уехать из Олимпа, вот так вот, сразу. Несложно убедить себя в том, что ему просто нужно все начать заново, и он знает, кто тут может помочь. Едет обратно в город.
Питер расстроился, что не увидел Марча за обедом, и внезапное расположение Юны к новому ветеринару лишь частично заслонило эту досаду. Он снова в конторе, смотрит на бывший стол Марча и в полной мере ощущает долгое отсутствие сына.
Отец самого Питера был фермером. Он научил сына, что настоящее занятие — обрабатывать землю, а не продавать. А еще отец научил его, на собственном примере, что обрабатывать землю — дело неблагодарное: успех твой зависит от вещей столь непредсказуемых, как погода, насекомые, болезни растений. На детские годы Питера выпала худшая засуха во всей истории Техаса, и даже когда дожди вернулись, с ними не вернулось благополучие — по крайней мере, для их семьи. Да, за спиной его стояло несколько поколений преуспевающих фермеров, и все же после отцовской смерти Питер недрогнувшей рукой продал ферму. Айден получил те же уроки, что и брат, и на продажу согласился безоговорочно (хотя — вот ведь парадокс — продолжал рыть землю, но способом куда более выгодным, чем выращивание урожая). Однако Питер, в отличие от Айдена, так и не научился испытывать гордость за ремесло, которое не требует от тебя трудового пота. Он старается встраивать этот самый пот в ритм своей жизни: никого не подряжает ремонтировать десяток принадлежащих ему съемных квартир, сам готовит дома к продаже, хотя нанять рабочих дохода хватает с лихвой. Вот сейчас в одном доме нужно поменять половицы, в другом починить калитку. Когда-то ему в этом помогал Марч, и они легко управлялись за утренние часы. Без Марча на ремонт уходит весь день. Если Марч вернется в контору, Питеру не придется терзаться вопросом, не слишком ли он уже стар, чтоб выполнять почтенную часть своей работы.