Жуют снова.
Коул, застонав, роняет ложку.
— Критмасса. Я забыл, как сырая мука и яйцо ложатся в желудок. — Он спрыгивает с бампера. — Придется прилечь.
Он исчезает из виду — распростертое тело скрыто в траве.
— Смотри на муравейник не попади, — предупреждает Юна.
— Пусть кусаются — отвлекут от боли.
— Тебя муравей-пожарник когда-нибудь кусал?
— А что, это так ужасно? Ну, укус муравья.
— Скажем так: «жжет» — это некоторое преуменьшение, да еще и проходит долго, как ожог.
Он вскидывает голову. Она смеется.
— Оглядись. Если поблизости не видно муравьиных куч, то ничего страшного.
На самом деле она хотела сказать не это. А хотела позвать его обратно на бампер, предложить колени в качестве подушки.
Оглядевшись и пошебуршившись в траве, Коул успокаивается и снова ложится.
— Расскажи что-нибудь, чтобы отвлечь меня от тяжести в животе.
— Например?
— Например, что тебя тревожит. К тебе доктор пришел. Давай. Облегчи душу.
— Арти сокрушается. Арло совершенно разбит. С Гепом я пока даже не говорила, не знаю, как у них там с Верой. Пока могу только догадываться, какие новые проблемы нам создаст Марч. Я даже не в состоянии оценить того, что он, похоже, искренне помогает близнецам.
Если Юна направит луч света на свои проблемы, проявится и та, которую она не хочет облекать в слова: шериф ведь может копнуть поглубже и выяснить еще одну вещь — причину странного разлада между Арти и Арло.
— А тут еще Тея приехала. И каждым своим словом будет напоминать, как ей не повезло с матерью. В моей власти либо принимать это с улыбкой, либо смириться с тем, что мне не повезло с дочерью. — Юна подтягивает ноги в кузов, скрещивает перед собой. — Да, сделать выбор на первый взгляд несложно. Убит чужой сын, почти у моего порога — мне, казалось бы, впору забыть все свои обиды и ежесекундно демонстрировать детям материнскую любовь. Вроде бы безусловная любовь такое и предполагает?
Из травы доносится голос Коула:
— Ты не у того спрашиваешь. Как по мне, люди вообще не способны на любовь без условий.
— Правда? — Юна, по сути, тоже так считает, но никогда не произносила этого вслух.
— Самый сильный инстинкт у всех млекопитающих, причем я говорю только о млекопитающих лишь потому, что ими занимаюсь профессионально, — уклоняться от боли. Отключить этот инстинкт непросто. Но люди, как и животные, делают это постоянно. Подвергают себя смертельной опасности, чтобы спасти детей. Однако душевная боль — совсем другое дело. Если твою собственную любовь выливают на тебя обратно — этакой рекой без всяких условий, можно с легкостью уклониться от боли, попросту спустив воду.
Эта метафора до болезненности четко отражает все чувства Юны. Гепу — река величиной с Бразос, Тее — тоненький ручеек. И Марч: пересохшее русло, где порой появляется скудная струйка. Любовь, в которой и ног-то толком не замочишь.
— Я ужасный человек, — произносит Юна в расчете на то, что это так резко разойдется с ее мнением о самой себе, что горло прекратит сжиматься, она снова сможет дышать. Но вместо этого слова звучат скомканно, ущербно.
Коул оказывается рядом так быстро, что она не успевает отреагировать. Снова садится на край кузова с нею рядом.
— Я говорил не о тебе, — замечает он. — А еще — ты смотришь на ситуацию не под тем углом. Даже если это справедливо применительно к тебе — а я этого не говорил, — это лишь означает, что ты — нормальный человек. Это превращает тебя в человека — вместо нелюдя.
— Как там твой желудок? — интересуется она.
— Набит под завязку, но оно того стоило. Как только перестанет тошнить, пойду есть дальше.
Юна не двигается с места.
— Не надо так себя корить. Ты слишком много рассуждаешь, — заявляет Коул.
— Я вообще склонна рассуждать.
— А ты давно что-то делала не рассуждая?
— Например, приехала сюда, к тебе.
— О, — говорит он. И в этом единственном звуке она слышит, как он доволен.
— Стой, погоди-ка. Другой пример — мой ответ на твой вопрос. Его я тоже дала не рассуждая. Что мне не свойственно. Может, именно поэтому мне так хорошо в твоем обществе. Я здорово устала от самой себя. Готова стать другой. — Она отводит взгляд в сторону реки — ей не хватает мужества отследить реакцию Коула.
— Уверен, что Юна считает: пора домой. А как бы поступила эта, другая женщина?
— Ты меня доведешь до беды, — шепчет она.
— Чего? — переспрашивает Коул. — Я разобрал только «беды».
Она поворачивается к нему, качает головой:
— Не знаю, как бы она поступила, потому что, подумав, понимаю: сама я так поступить не могу.