Том и Ронни молчат, понимая, что эти вопросы — чисто риторические. Выражение лица Айка — напряжённое и тревожное. Наконец он нарушает затянувшееся молчание.
Айк. Тебе решать, Сэм.
Сэм. Конечно, мне. И я удивлю тебя. Я поведу себя с тобой как христианин, хотя часто не одобряю, когда подставляют вторую щёку. Пять лет я пестовал тебя и твою карьеру, а ты меня отблагодарил изменой. Но я не буду платить тебе той же монетой. Понимаю, ты действовал не по злому побуждению, а по слабости характера, тебя сбили с толку люди, которых ты считал друзьями и даже близкими людьми. Поэтому я принимаю тебя. Но хочу предупредить: не исключено, что уже поздно.
Наступило молчание. Айк очень взволнован, он отводит взгляд. На лицах бегунов медленно появляется улыбка.
Правая рука Айка поднимается будто сама по себе и тянется к Сэму, тот берёт её в свою и пристально смотрит на Айка, наконец Айк поднимает глаза, и их взгляды встречаются.
Сэм. Но помни: не исключено, что уже поздно.
«Они снова вместе! Милевик Айк Лоу и тренер Сэм Ди. Два года длился их разрыв, и оба клялись, что это навсегда.
Айк — одна из величайших надежд Британии на золотую медаль в Токио на 1500 метров — сказал: «Сейчас я понимаю, что совершил ошибку, уйдя от Сэма. Я рад, что он снова готов работать со мной».
Шестидесятилетний Сэм признал: «Мне не хватало Айка. Не в моих правилах брать бегуна, который однажды ушёл от меня, но на сей раз я делаю исключение. Я всё ещё верю в этого парня».
Гамлетовская нерешительность Айка, одного из тех, на кого мы действительно возлагаем надежды в Токио, просто доказывает, под каким колоссальным давлением находится спортсмен международного класса в год Олимпиады и как ему нужно дружеское плечо, на которое можно опереться.
Лоу, сменивший два года назад вспыльчивого, бескомпромиссного и авторитетного Ди на нюрнбергского профессора Курта Гиземана — приверженца интервальных тренировок, в этом сезоне ушёл и от Гиземана. Несколько недель он тренировался сам, а сейчас вернулся к Ди. Бессмысленно критиковать его решение с точки зрения жёсткой логики и сравнения разных систем тренировок. Факт остаётся фактом — когда бегун мирового класса достигает определённого уровня, он сам знает, что для него лучше. Хорош ли пудинг на вкус, мы узнаем в Токио».
Итак, ему пришлось идти в Каноссу дважды.
Быть снова с ним как–то странно. Будто тебе снится сон, который ты уже видел. Снова тебя всё время подгоняет его голос: делай то, делай это. Обращается с тобой, как с ребёнком, а ведь я от этого уже отвык. И всё же не так уж плохо снова оказаться в лесопарке, а не на опостылевшей беговой дорожке в Нюрнберге или в «Кристал–паласе», где бегаешь по кругу, пока не заболят голени, носишься, как белка в колесе.
А вот без чего я мог бы обойтись, так это без болевого барьера. Я уже отвык от его команд и окриков, подгоняющих до такой степени, что больше ничего не остаётся в мире, кроме тебя и боли, когда всё черно перед глазами и боль свербит в голове. Господи, вот уж чего не люблю! Правда, Сэм всё–таки устраивает эту пытку не часто, а вот в интервальной тренировке… Я понимал, что это нужно, что в Токио мне придётся преодолевать болевой барьер: если хочу победить Кейту, нужно бежать так быстро, как я не бегал ещё никогда.
Сэм не давал мне забывать, что я ушёл от него, что бранил его методы в разных интервью. К примеру, говорит нам, куда бежать, и вдруг вставляет: «Только никаких своих идей. Так сказал Айк. Так он объявил в прессе. Сэм запрещает своим питомцам думать. Приходится исправляться. Теперь я только предлагаю. Согласны ли вы с моими указаниями? Можете проявить независимость. Вопросов нет? Предложений нет тогда вопрос Айку: профессор Гиземан позволял тебе думать? Да? Нет? Я жду ответа».
Что я мог ему ответить?
О Джил он почти не говорил. Только однажды спросил, где она. Я сказал — в Манчестере, он кивнул головой и улыбнулся, будто ничего другого и не ждал. Когда я сказал, что живу у Алана, он точно так же кивнул и улыбнулся. Потом предложил: «Живи у меня. Есть свободная комната». Так я и сделал — переселился к нему в спортзал.
Когда я сказал Алану, что возвращаюсь к Сэму, он только улыбнулся: «Естественно». Я добавил: «Ты так много для меня сделал, Алан, по–настоящему», но он ответил: «Я уже тебе говорил — я не сделал ничего. Это Сэму нравится, когда его благодарят».
Если честно, я бы остался у Алана, но после Будапешта, где меня подвёл желудок, всё как–то разладилось. Удивительно, как на тебя могут влиять такие вещи: ведь проиграл я потому, что был нездоров, ясно это понимал, понимали и все остальные, но проигрыш есть проигрыш, и это тебя угнетает. Потом дома, в Бирмингеме, я выступил совсем из рук вон — 4.02. И в Варшаве я бежал плохо, хотя и победил. В общем, депрессия, а до Токио всего несколько недель.