Историография, посвященная истории византийского спорта, довольно немногочисленна, и большая часть опубликованных работ, как в нашей стране, так и за рубежом, посвящена спортивной и околоспортивной жизни одного сооружения – константинопольского Ипподрома. Причем с точки зрения интересующей авторов хронологии исследования распределены крайне неравномерно: основное внимание уделено спортивной жизни Ранневизантийского периода (конец IV – начало VII в.), а к соревновательной практике Средневизантийского времени (середина VII в. – 1204 г.) привлекается несравненно меньше внимания. Поздневизантийское время и вовсе выпадает из поля зрения исследователей.
Последнее объяснимо: после захвата Константинополя крестоносцами и венецианцами в 1204 г. Ипподром подвергся тотальному разграблению и начал разрушаться, а после восстановления контроля Ромейской империи над столицей в 1261 г. сил и средств на возрождение грандиозного сооружения и дорогостоящих соревнований у государства уже не было. Авторы древнерусских Хожений, побывавшие в XIV – начале XV в. в Константинополе, упоминают Ипподром лишь вскользь, называя его, как правило, «Царским Игрищем», и описывают сохранившиеся на нем и возле него скульптурные памятники, но ни словом не упоминают о самих играх: «А на запад от царева двора, вблизи его, находится Игрище. Это Игрище было многими чудесами украшено, и еще много признаков былого здесь сохранилось» (Книга Хожений 1984: 263). Эти «признаки былого», в основном скульптурные украшения Спины (барьера, разделявшего беговые дорожки), упоминали с восхищением и митрополит Киевский и Всея Руси Пимен (Книга Хожений 1984: 290), и член его делегации дьякон Игнатий Смольянин в 1389 г. (Книга Хожений 1984: 278), и монах Троице-Сергиева монастыря Зосима, посетивший византийскую столицу около 1420 г. последним из авторов русских Хожений, видевших Константинополь еще не захваченным турками. Все они деликатно умалчивали о том, что от былого величия этого сооружения после крестоносного погрома и полувековой латинской оккупации почти ничего не осталось. Лишь анонимный новгородский путешественник рубежа XIII–XIV вв. сказал об этом честно и скорбно: «Ныне же все это уничтожено» (Книга Хожений 1984: 263). Поэтому неудивительно, что для другого новгородца, Стефана, посетившего Константинополь в 1348 или 1349 г., Ипподром был всего лишь географическим ориентиром, от которого он строил маршрут осмотра христианских святынь (Книга Хожений 1984: 270).
Пристальное внимание отечественных и зарубежных историков к Ипподрому времен Юстиниана I Великого (527–565 гг.) и его непосредственных предшественников понятно и объяснимо: этот период хорошо обеспечен источниками, «Игрище» описано и как сооружение, и с точки зрения организации соревнований. К этому же времени относятся знаменитые консульские диптихи – «программки» соревнований из слоновой кости, на внешних сторонах которых изображались не только скачки, но и другие виды состязаний, проводившихся на Ипподроме, а на внутренних указывалось расписание заездов (Dalton 1911: 196–197). Немногочисленные барельефы и скульптуры Ипподрома, дошедшие до наших дней, также в основном относятся к ранневизантийскому периоду, в том числе и важнейший памятник – мраморный постамент обелиска Тутмоса III, стоящего на Спине и сейчас. На всех четырех сторонах постамента изображены сцены, связанные с Ипподромом.
Информация о ранневизантийском Ипподроме содержит гораздо больше сведений о спортивной жизни на этом сооружении. Более поздние ромейские и иностранные авторы чаще (хотя и не всегда) упоминают его в связи с политическими событиями. Примечательно, что дискуссии в историографии, в основном, ведутся не вокруг тем, непосредственно связанных со спортивной функцией Ипподрома, а опять-таки вокруг его политического значения. Самой обсуждаемой и в отечественной, и в зарубежной литературе стала проблема политической роли цирковых партий, именовавшихся димами, или факциями. В западной историографии доминирует мнение о том, что факции были чисто спортивными объединениями или клубами (Cameron 1976; Schrodt 1981: 40–41). В отечественной литературе, как дореволюционной, так и советской, подчеркивается их политическая роль и влияние на религиозное противостояние в империи (Успенский 1894: 1–17; Дьяконов 1945: 144–227; Левченко 1947: 164–183; Пигулевская 1952: 216–222; Чекалова 1982: 37–53). Схожую с российской и советской точку зрения высказывал сербский византинист А. Манойлович (Manojlovic 1936: 617–716), однако она не стала доминирующей в западной историографии.