И вдруг! Красивая, желтоволосая девчонка с красными бантиками в коротких толстых косах, заносчиво держа головку на высокой шее, до невозможности тоненькая, подошла к фонтану, ступая ногами в первой позиции, как балерина. Зачерпнула ладошкой воду, перелила сверкающие капельки в другую ладошку и счастливо засмеялась. Постояла, разыскивая кого-то глазами, обошла вокруг фонтана…
Гена начал перемещаться к ней, скрываясь за кустами. И… внезапно налетел на Лену, которая, так же за кустами прячась, напрасно высматривала у фонтана его.
— Здравствуй, — испуганно воскликнула Лена. — Ты что?
— Здравствуй, — растерянно сказал Гена. — А ты что?
— Гуляю… — сказала Лена, поправляя оборку на новом розовом платьице.
— Я тоже… гуляю…
Лена перехватила его взгляд в сторону «балерины» и помрачнела.
— Ну, до свидания! — вспыхнув, сказала она, подчеркивая всем лицом, и голосом, и легким жестом загорелой руки это слово — до свидания.
— И никакое не свидание! — слишком горячо воскликнул Гена и уж совсем по-глупому сказал жалким голосом: — Гуляю я…
— Не выдумывай! — Лена с ненавистью посмотрела на «балерину», хотя при чем тут была «балерина», ведь на свидание-то он пришел к Лене!
— Ничего я не выдумываю… — сказал Гена.
— Оно и видно!
Балерина, взглянув на часы, рассерженно топнула ножкой и пошла к выходу из парка, ступая ногами как обыкновенные люди, без всяких позиций.
— Гена сделал движение за ней.
— Иди-иди, — сухо сказала Лена, — я тебя не держу! Дон Жуан!
— А ты… ты… Шерлок Холмс! — выпалил Ларионов. — Ты за мной следишь!
Лена посмотрела на него многозначительно:
— Если уж так, это ты за мной следишь! Да будь моя воля, я бы с тобой и разговаривать не стала!
Ларионов ничего не сказал больше, он просто повернулся и пошел в глубину парка.
— Гена… — жалобно сказала Лена вслед. — Гена… я не хотела…
Он даже не обернулся…
Она грустно села на краешек фонтана. Вода звенела за ее спиной, но если кому-нибудь пришло бы в голову посмотреть на Лену чуть сбоку, то ему показалось бы, что серебряные струйки льются, льются из ее глаз.
Настроение у Гены было совсем неважное, когда он пришел во двор, уже гудевший приготовлениями. Сегодня должны были состояться отборочные соревнования. Для вдохновления на спортивный успех на судейском столе уже сегодня стоял главный приз олимпийских игр — дюралевая ваза под серебро, на которой был выцарапан гордый профиль Ларионова.
Свой двор стал похож на чужой — столько набежало ребят из соседних дворов, наверное, со всего квартала. Над зрителями уже взлетали кепи, тюбетейки, панамы, платки с козырьками. После каждого подкидывания поднималась кутерьма — с воплями и хохотом зрители разыскивали свои головные уборы, потом оживленно менялись. Девчонки сидели в кепках, мальчишки в соломенных шляпках с соломенными цветочками…
— Скорее, Гена, — крикнула Надя. — Из-за тебя все задерживается.
Возле судейского стола выстроились шестовики — Филимонов, Гусь, мальчик из соседнего двора, которого все называли Мишей, какие-то еще мальчишки. Гена пристроился к ним.
Ребята поочередно штурмовали высоту. Первым разбегался Гусь. Прыжок — планка сбита. Еще прыжок — сбита опять. В третий раз Гусь взял высоту! По просьбе Филимонова планку установили выше. Разбег — высота взята. Болельщики загудели. Миша пошел на ту же высоту, что и Филимонов. И взял! Раздались вопли: «Мы говорили!», «А они говорили — чемпион у них живет!», «Миша, бери выше!». «Ура!» — вопили соседи.
— Гена! — орали свои. — Бери выше Миши! Гена не подкачай! Дай фору, Гена!
Усмехнувшись — тоже мне, Миша! — Гена разбежался… И — не взял.
— Поднимите планку! — крикнул он в отчаянной тишине. Планку подняли. Гена закусил губу и помчался.
И снова — неудача.
— Гена! Гена! Генка! Геночка-а-а!..
Глаза Гены как будто туманом закрыло. Третья попытка!
— Не взял! — завопил Миша. Растерянно переглянулись судьи. Обидно засвистели зрители.
Яростно кричал им что-то Ларионов. Прыгал, тряся кулаками, Ванюша, готовый выбросить из-за стола самым жестоким приемом Надю, лицо которой не выражало ничего, кроме холодности, — буквально пять минут назад Ванюша узнал, что Ларионова специально зазнавали, специально отвлекали… Шум стих. И тут произошло неожиданное.
— Случайность! — крикнул Ларионов. — Я требую четвертой попытки!
— Это почему же четвертой? — спросил пренебрежительно герой дня Филимонов. — Ты кто такой, чтобы четвертую?
— Я Ларионов! — вызывающе ответил Гена. — Ларионов!!
Стало совсем тихо. Пошептавшись о чем-то с судьями, Надя поднялась.
— За требование четвертой попытки, зазнайство и… — Голос ее потонул в криках, топоте и свисте. Надя взяла рупор, сделанный из ватмана, и крикнула:
— Ларионова дисквалифицировать!
— Ну и не надо! — закричал Ларионов всему стадиону. — Не надо! И не буду прыгать, никогда не буду! Станете просить — все равно не стану!
Под дружное улюлюканье соседей Гена, спотыкаясь, уходил со спортивной площадки. За ним помчался Ванюша, оглядываясь и грозя судьям крепким своим кулаком.
Остап вышел на балкон, пролез Между лестницей и стеной на половину Ларионовых и заглянул в открытую дверь. Гена ничком лежал на кровати, а над ним стоял, потрясая кулаками, Ванюша и говорил:
— Я им всем головы поотрываю! Вот! Я не посмотрю, что они девчонки! Я Капитончика пополам переломаю!
Остап вежливо остановился и тихо оказал:
— Не ругайся. Они же его лечили!
Ванюша вытаращил гневные индийские глаза и спросил:
— Это что еще за явление? Гена сел, вытер щеки.
Как это лечили? — спросил Ванюша. — Не лечили, а калечили!
Надя сказала, что когда прививают оспу, то тоже бывает плохо — и температура, и… вообще болезнь бывает. Зато потом человек не болеет оспой.
— Господи, — сказал Ванюша. — Как это понимать?
— Так… — сказал Остап. — Они говорят, что зато потом он никогда уже не зазнается, не отвлечется, не раскиснет… ну, когда он станет чемпионом настоящих Олимпийских… ведь эти-то не настоящие.
— Уходи, — сказал Ванюша, — без тебя разберемся!
— Не плачь, — попросил Остап, — когда мне корь прививали, я, честное слово, не плакал… и когда от дифтерита уколы ставили, я тоже не плакал… Пожалуйста…
Он потихоньку вышел, опять пролез к себе. Гена говорил:
— Да мне надо было все эти надписи стирать, мне надо было возражать, а я…
— Ну, надо же, — сказал Ванюша. — Ну, надо же, что эта Надька вытворяет… А ты-то что?
— А что я? — ответил Ларионов, размазывая кулаком слезы. — Не знал… не знал я, что я такой.
На опустевшей спортивной площадке, после того как уже вымели мусор, снова собрался кворум. Филимонов на этот раз был счастлив, все остальные — подавлены.
— Вот, что я вам говорила… — сказала Надя. — Я не ошиблась… Только как-то все равно его жалко…
— Ну, — сказал Филимонов. — Теперь надо зазнавать меня!
— Хорош гусь! — воскликнул Гусь.
— Ты серьезно… Или шутишь? — сказала Лена.
— Шучу? — горячо вскричал Филимонов. — Я — шучу? Вы ему вон как, а мне? Что я — хуже? А если я потом зазнаюсь? Я сейчас хочу зазнаться, чтобы не потом…
Лена сказала грустно:
— А ты уже зазнался…
— Ты уже зазнался, — сурово проговорила Надя. — И, кажется, не сегодня. Это я виновата… просмотрела… Я теперь жалею, что все это придумала… Потому что… потому что… мы все, кроме вон Капитончика и Гуся, зазнались…
— То есть? — удивилась Лена. — Это как же?
— А так же… — сказала Надя. — Я решила, что самая умная, ты — что самая красивая, Ленька — что самый-са-мый-пресамый из своих кинооператоров. Так выступал, что противно было в телевизор смотреть. Родена вспоминал! Работу можно оставить, а не закончить! Один Капитончик нормальный остался да Гусь — вот он вообразил, что он хороший и может прыгать, и стал хорошим и прыгнул…