К возвращению Фокрита и его гостя Мелисса с рабынями успели приготовить замечательный, по скромным местным меркам, ужин: возбуждающую волчий аппетит острую с перцем чесночную похлёбку, запеченное на огне заячье мясо, нашпигованное всё тем же чесноком, тушёную, и снова же с чесночной приправой, рыбу с бобами, несколько соусов, свежие пшеничные лепёшки. Стояло, конечно, на столе и вино. И даже нескольких сортов, на любой вкус.
Ужинали, как обычно в такое время года, во дворе. Вечер выдался тихим, над головами зажигались, перемигиваясь, звёзды, дневная жара спадала, со стороны лимана потягивало приятной свежестью и прохладой. Потрескивая и рассыпая искры, двор освещали два факела.
— Я вижу, у вас тут, в Ольвии, в семьях полнейшая демократия, — заметил, усмехнувшись, Лемох и взглянул на сидевших за столом Мелиссу и Тимона. — У нас, в Афинах, такое крайне редко увидишь. Если вообще увидишь.
— Да и в Ольвии не так уж часто можно наблюдать подобное, — сказал Фокрит. — Я один из немногих, кто считает, что если демократия, то демократия должна быть повсюду: и на Агоре, и в семье. Впрочем, и на Агоре я не вижу настоящей демократии. Я имею в виду отсутствие там женщин. Женщина у нас, что, какое-то низшее существо? Или она глупее мужчины? Нисколько! Иные женщины намного умнее и хитрее многих мужчин. Есть такие и у вас, в Афинах. Слухи про Аспазию[92] и до нас дошли.
— В твоих словах есть доля правды, — поразмыслив, сказал гость. — И даже большая, если хорошенько призадуматься. Но устои, которые складывались веками, вряд ли кому удастся изменить, как ни старайся. Тем более что такое положение дел очень многих устраивает. Имею в виду тех же мужчин.
— Тут тебе не возразишь, — вздохнув, согласился Фокрит. — Но хоть в своём доме, в своей семье я могу придерживаться своих принципов? Могу. Вот я и придерживаюсь их.
— Пожалуй, это единственное, что ты можешь себе позволить, дружище Фокрит.
Лемох, вопреки своей суровой, можно сказать, аскетической внешности — высокий, атлетически сложенный, с заметными залысинами на крупной голове и тонким горбатым носом, — оказался человеком общительным и рассказчиком незаурядным. Он охотно рассказал о последних афинских новостях, затем — о своём плавании в Ольвию и сопутствовавших ему приключениях, приукрашивая свой рассказ занимательными подробностями.
Вспомнив о разговоре с Софоном, в котором упоминался его брат Горгий, Фокрит спросил:
— Не мог бы ты, дружище Лемох, толком нам рассказать, что это за штука такая — Олимпийские игры? Может, ты слыхал что-нибудь о них?
— Почему «слыхал»? — удивился Лемох. — Я видел эти Игры. Клянусь Зевсом! Вот этими глазами! В позапрошлом году, на восемьдесят пятой Олимпиаде.
— Серьёзно? — не сразу поверил Фокрит.
— Неужели я похож на пустозвона?
— Тогда рассказывай! Мы от тебя не отстанем, пока не расскажешь обо всём, что ты там видел. Во-первых, как ты туда попал? При твоей-то занятости?
— А вот так и попал! — сверкнул задорной усмешкой гость, сделавшей его лицо на какое-то мгновение молодым. — Бросил к лешему все дела и подался с товарищем в Олимпию. Могу я, подумал, хоть на несколько дней забыть о выгоде, прибыли, деньгах и прожить эти дни в своё удовольствие? Могу! И пожил! И нисколько об этом не жалею. Наоборот — остался рад несказанно. То, что я увидел там за пять дней, забыть невозможно.
— Что же там было такого интересного? — полюбопытствовала Мелисса.
— Что интересного? — переспросил Лемох. — А разве не интересно то, что в одном месте я увидел людей со всей Эллады и едва ли не со всех её колоний? Где бы я смог увидеть столько народа? Самое малое тысяч пятьдесят собралось. И представьте себе: большинство из них добирались до Олимпии пешком. Некоторые, конечно, ехали на повозках или верхом на мулах и лошадях. Были и такие, которых рабы несли в лектиках[93]. А как же! Мы вам не кто-нибудь! Мы — аристократы! — в голосе Лемоха слышалась едкая ирония. — Но я и мой товарищ, как настоящие мужчины, взяв с собой палатку и по одеялу, отправились в Олимпию своим ходом. То есть на своих двоих. Шли пять дней. Чтобы попасть в Олимпию, пришлось пересечь Беотию и Аркадию[94]. Шли полями, часто лесами. И представьте себе, нас нигде никто даже пальцем не тронул. И не только нас — никого! А почему? Потому, что на время проведения Олимпиад по всей Элладе объявляется экехейрия — священное перемирие. И горе тому, кто посмеет его нарушить! Ведь все идущие или едущие на Игры в Олимпию считаются гостями Зевса. А уж что мы в Олимпии видели! — рассказывать придётся до полуночи…