Выбрать главу

Произнося эту фразу, Баньер прибег к самым трогательным ноткам своего голоса. Эти нотки отозвались в сердце Олимпии, и она, полусмеясь, полурастрогавшись, приблизилась в свою очередь к окну, где камеристка предупредительно уступила ей место, но, привстав на цыпочки, из любопытства держалась у нее за спиной, заглядывая ей через плечо.

— Это и вправду вы, господин Баньер? — спросила Олимпия.

— Да, мадемуазель.

— Но что вы там делаете?

— Как видите, мадемуазель, стучусь к господину де Шанмеле.

— Но господина де Шанмеле нет дома.

— Увы, мадемуазель, боюсь, что это так.

— Какие же у вас дела к господину де Шанмеле в такой час?

— Мне придется, мадемуазель, потребовать у него мою одежду.

— Какую одежду?

— Одеяние послушника, которое он обнаружил в своей гримерной, переоделся в него и, насколько мне известно, в нем ушел.

— О, бедный мальчик! — прошептала актриса.

Слов ее юноша не расслышал, но заметил невольный жест и понял его смысл.

— Сударыня! — воскликнул он. — Господин де Шанмеле, верно, еще не вернулся, а так нужно, чтобы он пришел!

— Разумеется, он должен прийти, не сейчас, так часом или двумя позже.

— Я тоже в этом уверен, сударыня, только мне нельзя дожидаться его у двери в этаком наряде.

— Почему же? — спросила Олимпия.

— Да потому, мадемуазель, что уже не меньше трех часов, скоро светает, и если меня увидят в таком обличье — я погиб.

— Вы погибли?

— И погиб из-за того, что оказал вам услугу.

— Почему это вы погибли?

— Потому что я послушник у отцов-иезуитов.

— Ах, да, действительно. Бедный мальчик!

— Сударыня, — рискнул Баньер, — а не позволите ли вы мне зайти в ваш дом?

— Что вы сказали?

— Я подожду появления господина де Шанмеле там, где вам угодно, чтобы я дожидался: в вашей столовой, в гостиной, в прихожей.

Олимпия обернулась, видимо, чтобы посоветоваться с Клер.

— Еще бы! — воскликнула служанка. — Я считаю, сударыня, что женщина должна обладать твердокаменным сердцем, чтобы оставить такого красавчика за дверью.

— О, неужели!

— Мне кажется, что госпожа хотела от меня совета. Прошу прощения, если я дала его раньше, чем вы спросили.

— Нет, вы правильно поступили, так как я действительно желала слышать ваше мнение. Тем более что оно совпадает с моим.

— Сударыня, — торопил ее Баньер, — что вы решили насчет меня?

— Мадемуазель, впустите юношу, — приказала актриса. — И пусть подождет в соседней комнате.

— Госпожа не забыла, что соседняя комната — моя?

— Что ж, когда он будет в вашей комнате, мы подумаем, что делать дальше.

Клер бросилась к дверям, спеша выполнить приказ. Что касается Олимпии, то она бросила последний взгляд на беднягу, простиравшего к ней руки, словно жертва кораблекрушения — к прибрежному маяку, и затворила окно.

Баньер предался было отчаянию, ибо, уже высказав свою просьбу, он сам счел ее несколько дерзкой, а теперь, когда сиявшее розоватым светом окно захлопнулось, подумал, что ему не вняли.

И во вполне естественном приступе безнадежности он снова забарабанил в дверь Шанмеле.

И как только он стал колотить в нее изо всех сил, до его уха донесся легкий скрип: соседняя дверь едва слышно отворилась.

Появилась все та же головка, покрытая голубым чепцом, и из улыбающихся розовых губок выпорхнуло — он почти воочию это увидал — долгожданное: «Входите».

Баньер не заставил ее повторять дважды. Он устремился в узкий проход, и мадемуазель Клер затворила за ним дверь; затем, поскольку они очутились в полнейшей тьме, маленькая ручка нашла его ладонь и потянула за собой, а все тот же нежный голосок, показавшийся ему ангельским, тихо проговорил:

— Идите за мной.

Нет ничего легче, чем следовать за шелестящим шелками благоуханным проводником. Узкий проход привел их к лестнице, затем они куда-то свернули, но о каждом препятствии молодого человека предупреждало легкое пожатие руки. Значит, нечего было опасаться, что с Баньером случится что-нибудь дурное.

Когда он поднялся по лестнице, его ввели в комнату мадемуазель Клер. Только одна дверь, правда с замком, явно защелкнутым на два оборота ключа, отделяла его от покоев Олимпии.

К ней и подошла Клер.

— Сударыня, — произнесла она, — вот и мы.

— Прекрасно, мадемуазель, — ответила с другой стороны двери Олимпия. — А вы, господин Баньер, вы здесь?

— Здесь, сударыня, — произнес он. — И весьма признателен за оказанную мне честь.

— Пустяки, не за что. Вы тут говорили, что вам нужна одежда, чтобы возвратиться в ваш монастырь, и что вам затруднительно явиться туда в облачении царя Ирода?

— Да, мадемуазель, думаю, это невозможно.

— Что ж, я дам вам другую.

«Черт подери! — почти неслышно прошептал Баньер, все меньше и меньше стремившийся вернутся в дом послушников. — Только этого мне не хватало».

Вслух же он сказал:

— Искренне благодарен вам, мадемуазель.

— Так что, — шепотом вмешалась в разговор Клер, — вы возьмете одежду? Баньер, ободренный поддержкой, сделал рукой жест, означавший: «Не беспокойтесь», — и продолжал:

— Дело в том, что я покинул коллегиум несколько необычным способом.

— И как же вы оттуда вышли? — заинтересовалась Олимпия.

— Вылез из окна.

— Из окна?

— Да. Должен вам сказать, мадемуазель, я был заключен в залу размышлений.

— За нарушение правил ордена? — смеясь, спросила Олимпия.

— За то, что выучил наизусть трагедию «Ирод», мадемуазель.

— Ах, так!

— Я обнаружил, что эта комната имела скрытое драпировкой окно, подобрался к нему и увидел… Ах, мадемуазель, именно то, что я увидел в окне, и погубило меня.

— Что же вы, Боже мой, такое увидели?

— Шествие Ирода и Мариамны. И то, как вы подняли вуаль, приветствуя господина де Майи, и…

— … и что? — настойчиво продолжала спрашивать Олимпия.

— … и я нашел, мадемуазель, что вы так прекрасны, так прекрасны, что поклялся в тот же вечер увидеть вас на сцене.

При этих словах мадемуазель Клер состроила гримаску.

— Ах, так! — заметила актриса.

— Тогда я сорвал драпировку со стены залы размышлений, вылез из окна, бросился как сумасшедший к театру, даже не подумав, что у меня нет денег купить входной билет; вдруг я заметил двух отцов-иезуитов, тоже пришедших на представление, и укрылся в каком-то коридоре. Там я столкнулся с господином де Шанмеле, собравшимся бежать, а за ним спешили его товарищи. Поскольку я оказался единственным, кто мог сообщить хоть что-то определенное о причинах его бегства, меня силком привели в фойе, где я все рассказал; тут вошли вы, я понял, что вас приводит в отчаяние сама мысль об отмене спектакля, и увидел, что вы еще прекраснее, чем были тогда, во время шествия. Ваше отчаяние разрывало мне сердце, в сиянии вашего присутствия я обо всем позабыл и сказал себе: «Пусть я погибну, но не допущу, чтобы хоть одна слезинка упала из этих прелестных глаз». Так я погиб, мадемуазель, вот и все.

— О, лукавый змей! — прошептала Клер.

— Неужели, — растроганно переспросила Олимпия, — неужели все произошло именно так?

— О, клянусь честью, мадемуазель!

Из-за двери послышалось нечто вроде вздоха.

— Ну хорошо, — вмешалась в разговор Клер. — Сдается мне, дела вовсе не так уж плохи, как о том говорит господин Баньер.

— О, очень плохи, мадемуазель Клер, — возразил юноша, — очень плохи, клянусь вам!

— Ну-ка, объясните! — потребовала актриса.

— Господин Баньер вылез из окна.

— Да, — подтвердил он.

— Когда господин Баньер вышел, была почти ночь.

— Почти ночь, — закивал он.

— И пока никто не заметил его бегства.

— Возможно.

— Ну вот, ему просто надо вернуться в монастырь через то же окно.

— По сути все правильно, — согласилась Олимпия. — Ему надо вернуться в монастырь через то же окно.