— Клянусь честью, да!
— Завтра же разыщите какого-нибудь директора театра и приведите сюда.
— Не премину, дорогая моя.
— А в ожидании дня завтрашнего сегодня попируем: концерт на воде только для нас; все такое прочее и…
— … и наша любовь! — вскричал Баньер. — Ах, как мы богаты!
XIX. ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ
На следующий день Баньер нашел директора театра, показал ему Олимпию на бульваре, и еще через день тот был уже у них.
Да не вообразит любезный читатель тогдашнего театрального директора похожим на нынешних безраздельных властителей: со своим гаремом, собственной полицией и телохранителями.
В семнадцатом и восемнадцатом столетии быть директором в театре значило конституционно определять судьбу и будущее предприятия, которое поддерживал только талант дюжины бродячих лицедеев и подчас стихотворца, присоединившегося к их сообществу.
Директор был всего лишь первым из актеров своего театра… отвечающим за выручку.
Баньер уже достаточно повидал комедиантов, он наслышался рассказов Олимпии, у него хватило природной сообразительности и дара богемной предприимчивости, чтобы заинтересовать главу театральной антрепризы, а это, поверьте, дело нешуточное.
Баньер утаил от него, что Олимпия уже известная актриса, и описал ее как девушку благородного происхождения, которая без ума от театра и готова очертя голову угодить в расставленные директором сети.
Он не стал восхвалять достоинства, осанку, красоту и таланты Олимпии. Он, как мы уже сказали, привел директора на бульвар и там указал на нее.
Директор ее увидел, был ей представлен, раскланялся с ней, назначил ей время встречи и явился к ней еще до часа, назначенного для собеседования. Такая поспешность с полным основанием показалась нашим влюбленным прекрасным предзнаменованием.
Вначале директор, привыкший выслушивать истории, подобные той, которую поведал ему Баньер, поверил только в то, во что счел нужным поверить; однако когда его ввели в роскошные апартаменты наших молодых людей, когда он расположился в пододвинутом ему мягчайшем кресле, очутившись среди цветов и ароматов будуара, когда из будуара он проследовал в обеденную залу на легкую трапезу и оценил роскошь серебряной посуды, приборов и хрусталя, отведал тонких вин и изысканных сладостей, он был так ослеплен, что сразу уверился: будущая дебютантка не сможет и шагу ступить по сцене.
Решил он вот что: вдоволь опьянившись волшебными ароматами и увеселившись старым вином, иначе говоря, попользовавшись удачно выпавшим ему часом материального блаженства, он под конец, как сможет, отблагодарит столь щедрых хозяев, достаточно безумных, чтобы в своих мечтах топтать подмостки ногами, привыкшими к роскошным коврам.
Но Баньер и Олимпия тоже были люди сметливые; они позволили ему теряться в догадках, но во время десерта, когда он дошел, что называется, до готовности, предложили ему соблаговолить выслушать образчик мастерства новых претендентов на долю в доходах его сообщества.
В ответ на такую просьбу актер надулся спесью, опустошил свой стакан и с презрительной усмешкой приготовился к отражению атаки.
Олимпия заметила его улыбку, почувствовала крывшееся за ней презрение и, уверенная в победе, стала терпеливо ждать.
— Что ж, готов подавать вам реплики, — напыщенным голосом произнес лицедей. — Что вы знаете из ролей?
— А вы? — спросил Баньер.
— Я знаю все. В театре я на первых ролях. Выберите же лучший ваш кусок и держитесь.
— Известна ли вам пьеса «Ирод и Мариамна»? — нежнейшим голоском поинтересовалась Олимпия.
— Еще бы, черт подери! — откликнулся изрядно опьяневший актер.
— Прекрасно, — сказала Олимпия. — Выбирайте оттуда наугад.
— А я буду суфлировать, если понадобится, — вставил Баньер.
— У вас есть печатный текст пьесы? — спросил директор.
— О, в этом нет нужды: я знаю пьесу наизусть.
— Хорошо, — согласился лицедей. — Беру себе роль Ирода.
— Как раз мое амплуа, — с улыбкой заметил Баньер. Директор не обратил никакого внимания на замечание
Баньера и хриплым голосом начал свою роль.
Олимпия стала ему подыгрывать.
Но не успела она прочесть и двух десятков строк, как старый негодник навострил уши.
— Ого-го! — буркнул он.
— Что такое? — скромно прервала чтение Олимпия. — Неужели я где-нибудь ошиблась?
— Нет-нет, напротив, продолжайте!
Тут комедиант поставил локти на стол и устремил горящие, как угли, глаза в Мариамну, продолжившую прерванный монолог.
— Вот оно что! Однако! Видно, вы уж играли на сцене? — растерянно спросил он.
— Приходилось, — скромно ответила она.
— И где же?
— Да так, то там, то здесь, — нашелся не желавший лгать Баньер.
— А известно ли вам, мадемуазель, что вы просто-таки совершенство? — вне себя от восхищения прорычал старый пьяница. — Слово чести, вы напомнили мне саму Шанмеле!
— Вы с ней играли? — с улыбкой осведомилась Олимпия.
— Эх! — вздохнул старик. — Я был тогда всего лишь служителем в театре. Тут он обратился к Баньеру:
— А что до вас, сударь…
— Вы бы хотели послушать и меня?
— Да.
— Это более чем справедливо.
И крепким голосом, с устрашившими бы сегодняшнего зрителя жестами, какими отличалась старинная школа игры, Баньер начал с первого появления Ирода на сцене.
Старый актер выслушал его с покровительственным молчанием, потом сложил губы трубочкой и изрек:
— Это, сударь, совсем не плохо, но надо бы многому подучиться…
— Я подучусь, — согласился Баньер.
— Поупражняться в ремесле.
— Поупражняюсь.
— Вы сказали «не плохо»? — вступилась за оскорбленное самолюбие своего избранника Олимпия. — Э-э, помилуйте, любезный мой друг, сразу видно, что вы заняты в том же амплуа.
— К тому же, — вставил несколько задетый Баньер, — речь, насколько я полагаю, шла только о даме.
— Ошибаетесь, друг мой! — живо возразила Олимпия. — Напротив, речь идет о нас двоих: взяв меня, берут и вас, а без вас им меня не видать.
— Эх! — вздохнул лицедей. — Все это усложняет дело.
— Неужели? — промолвила Олимпия.
— Да, мне надо посоветоваться с компаньонами. Если бы речь шла только о вас, сударыня, я мог бы решить и один: Каталонка, которая у нас на первых ролях, уже не тянет; а вот с амплуа этого господина, черт побери, все обстоит иначе!
— Это ваше амплуа? — напрямик спросил Баньер.
— Да, наше, — попытался извернуться старый лис.
— Так это амплуа ваше или нет? — настаивал Баньер.
— Наше амплуа уже поделено на троих, и мне нужно посоветоваться.
— Послушайте, — объявила Олимпия, хорошо знавшая актеров, ибо провела с ними долгое время. — Бутылки на столе уже пусты, это правда, но погреб рядом. Отправляйтесь-ка за вашими компаньонами, чье участие так необходимо; приводите их сюда, и вместе мы договоримся, причем быстрее, нежели с каждым в отдельности. К тому же сейчас наступает время обеда, так заодно и пообедаем.
В тот же миг Баньер как бы случайно отворил скрытую от глаз дверь, откуда предательски потянуло запахом такого жаркого, пахнуло столь сладостным дымком фаршированной дичи, что комедиант, вполне давший себя убедить, ушел, жадно втягивая кулинарные испарения, отчего его ноздри невероятно раздувались, как бы говоря: «Я вернусь!»
И он возвратился в сопровождении четырех самых важных в труппе персон: трех мужчин и одной женщины.
Мужчины, потрепанные, бледные, с нетвердой походкой, такие же старые, как их костюмы, служили на амплуа богача, благородного отца и первого лакея.
Женщина, одного с Олимпией роста, но уступавшая ей достоинством осанки и с той еще разницей, что, в отличие от голубоглазой светлокудрой Олимпии, была черноока и темноволоса, к тому же ее кожа отливала не розоватой белизной, как у подруги Баньера, а матовой смуглостью, — женщина эта являла собой законченный тип каталонки, чему, без сомнения, и была обязана своим актерским прозвищем: Каталонка.