Снова удар. И еще. Кажется, что дрожат уже не только стены, но и весь мир. И еще удар. Кувалда проваливается внутрь, в темноту. Потап с трудом вытаскивает кувалду наружу.
— Дыра, вашбродь!
Я подскакиваю ближе.
— Именно! Видишь, на старой фотографии. Изначально, при Мастере, тут была дверь. А потом ее не стало. Куда она вела? По ту сторону стены сейчас гримерные. И двери там никакой нет! Стало быть, что?
Потап шмыгает.
— Стало быть, вашбродь, тово-этово…
— Стало быть, ее заделали сразу после смерти Мастера. Но зачем?
Мы наклоняемся к провалу и вглядываемся в кромешный мрак. Затем Потап вышибает ногой последний кусок стены и включает фонарь.
За провалом мы видим круто уходящие вниз ступени.
Узкая, спрятанная в стене лестница, винтом уходит все дальше и дальше, вглубь земли. Щербатые, грубого камня стены находятся так близко, что идти приходится то и дело касаясь их плечами. Я иду первым, Потап следом. Ступени иногда оказываются полуразрушенными, и тогда приходится прыгать вниз, рискуя сломать конечности.
— Глубоко, — сообщает сзади Потап и его голос тонет в воздухе, как в вате. Пахнет затхлостью и гарью, словно камни впитали в себя вонь нескольких пожаров.
Лестница постепенно выравнивается, становится пологой, а потом и вовсе превращается в коридор с краснокирпичными сводами.
— Это московские подземелья, — говорю я, чтобы разогнать гнетущую тишину. Потап пыхтит и шаркает кувалдой по стенам.
Иногда по пути встречаются низкие каморки, заваленные давно сгнившим мусором, какие-то маленькие помещения за ржавыми дверями, сорванные решетки, дыры в стенах, за которыми нет ничего, кроме холодной мглы. Я иду дальше и наконец понимаю, почему мне не по себе.
Здесь нет следов современности.
В любом московском подземелье всегда по углам разбросаны пластиковые бутылки, пакеты, сломанная техника, следы жизнедеятельности бомжей и диггеров, на стенах — опознавательные знаки, граффити и сообщения о том, что здесь недавно был Вася.
В этом подземелье нет ничего подобного. Я сворачиваю в одну из каморок, шевелю ногой кучу гнилого тряпья. Фонарь выхватывает из темноты серое сукно, почти скрытое черной плесенью. Какие-то бурые мелкие детали одежды, то ли воротники, то ли погоны. Нечто скомканное, сплюснутое в круглый пухлый блин. Только приглядевшись я понимаю, что это изуродованный мужской цилиндр. Возвращаюсь в коридор.
— Вашбродь, — встречает меня встревоженный голос Потапа. — Там еще один ресторан!
— Что ты несешь, Потап, — цежу я сквозь зубы, чувствуя, как сползает по спине холодный пот. — Откуда здесь ресторан?
Коридор заканчивается. Мы стоим в низкой, широкой зале. Сводчатые потолки нависают над головой, они покрыты мхом и плесенью. Толстенные кирпичные столбы почернели, и торчат из них шипы с давно погасшими газовыми рожками. Скачущие лучи наших фонарей выхватывают из тьмы проваленные дощатые столы, лавки. Мне кажется, что кое-где на столах я вижу остатки еды, кувшины, тарелки, но приглядываюсь и понимаю, что это лишь кучи гнили. Свет фонарей уходит далеко вглубь залы и там рассеивается, среди бесконечных рядов трактирной утвари.
Чтобы унять дрожь, я ориентирую наш подземный путь по сторонам света, и тихо говорю:
— Вот они, знаменитые подвалы разгульного «Крыма».
— Чего й это, — непонимающе лупает глазами Потап.
Мы бредем вдоль столов и лавок, и тени ползут вслед за нами, будто призраки навсегда оставшихся здесь мертвецов. Кое-где я замечаю белеющие под столами кости и отвожу взгляд.
— Тут гудел не умолкая разбойный люд, — говорю, разгоняя тишину. — Тут гуляли с ночи до утра знаменитые барышники, шулера и аферисты со всей округи. А фартовые деляги набегали после особо удачных сухих и мокрых дел. Грязь и кровь пропитали эти стены больше столетия назад. С тех пор здесь никто никогда не был.
Я оборачиваюсь, подсвечивая пройденную часть залы.
— Это место называли адом.
Мы проходим мимо огромной железной плиты с остатками кострища, мимо длинной стойки, за которой виднеются покрытые паутиной древние бутылки.
— Слышьте, вашбродь, — шепчет Потап. — Вода льется.
Я замираю, прислушиваясь. Вода журчит тихо, на пределах слышимости. Недалеко, где-то в стороне.
Мы гасим фонари. Слабый свет падает из узкого проема. Протискиваемся внутрь, между шкафами и опрокинутыми лавками, и оказываемся в высокой пещере. Здесь нет кирпичных сводов, только бугры дикого камня и нависающие над головой обломки некогда сбитых сталактитов. Вода стекает по стене и исчезает в глубокой расщелине, над которой стоит льдистое дрожащее марево. Свет исходит откуда-то спереди, будто там, за пеленой, скрыто маленькое окно.