Переходим расселину по узкой осыпающейся тропке, идущей вдоль стены. Марево постепенно истончается, проступают тени, они набирают силу, и мы видим освещенную лучиной каморку. Громоздкий стол на потрескавшихся фигурных ножках. И седобородого лысого старика за столом.
Старик поднимает голову, его светлые до белизны глаза прожигают меня дискотечным лазером, и я отшатываюсь.
Я узнаю эту лобастую голову, тонкий горбатый нос. Совсем недавно я видел это лицо среди других на древних фотографиях, только не знал, что это — он.
— Мастер, — сдавленно шепчу я и опускаюсь на колени.
Люсьен Оливье, Мастер, Хозяин и шеф-повар древнего ресторана «Эрмитаж» смотрит не мигая, и мне кажется, что это восковая статуя.
— Зачем вы здесь? — наконец, доносится безжизненный словно песок голос.
Я долго не могу собраться с мыслями, все кружится и сверкает, точно новогодние конфетти.
— Нам нужен рецепт, Мастер, — наконец говорю я. — Твой рецепт. Настоящий. Мы так долго бились за него друг с другом.
Мастер хмурится, пытается встать, но не может. Мотает головой. Блики от лучины бегают по матово-желтому огромному лбу.
— Вам не нужен рецепт. Он не поможет.
Я оторопело смотрю на него. Я не могу понять.
— Мы же убиваем друг друга, Мастер. Все эти сто с лишним лет.
— Вы убиваете себя не из-за рецепта, — скрипит старик. — Вы убиваете, потому что не можете не убивать. Не будет рецепта, вы найдете себе другую цель. А потом еще какую-нибудь, — его глаза гневно сверкают из-под кустистых бровей. — Мой салат — это мир. И как любой мир он не статичен. Он изменяется. Какой у вас оливье, такой и мир вокруг. Такова и Россия. Если в оливье рябчики и шейки, то и мир вокруг радостный, богатый. По крайней мере у некоторых. Если — колбаса, да у всех одинаковая, то и живете вы все одинаково, не хорошо, и не плохо. Ровно. По-докторски и микояновски. А если у вас в оливье вдруг появляется вареная морковь, то кормить вас будут вареным картоном. Начнется гадость и перестройка. Надо же было такое придумать… Именно вареная морковь всю вашу страну разрушила. А теперь что? Ломтики запрещенной норвежской семги? Чипсы? Укропчик?
Оливье в сердцах махнул рукой.
— Пойдите прочь с моих глаз, недоумки.
Он берет серебряную ложку, и только сейчас я замечаю, что на столе перед стариком лежит тарелка. С салатом. Люсьен Оливье зачерпывает горстку разноцветной мешанины (угадываются темные полоски рябчика, красноватые рачьи шейки, кубики картофеля, огурцы, каперсы и еще что-то, неуловимо знакомое) и отправляет в рот. Салат на тарелке тут же вспухает, заполняя причиненную ложкой брешь. Теперь его снова столько же.
Я продолжаю стоять на коленях, не зная, что дальше делать.
Старик поднимает глаза.
— Ладно. Скажу я тебе один из моих секретов. Надо…
Негромкий хлопок разрывает воздух над моим ухом. В широком лбу старика появляется темная дыра. Она расширяется, осыпаясь внутрь и наружу струйками серого песка. Люсьен Оливье валится на пол и рассыпается в прах.
Я вижу стоящего позади Потапа. Он направляет «ругер» в мою сторону.
— Такая жизнь, барин, — говорит он и наступает тьма.
Потап заходит в ближайшую забегаловку. Это разливочная, где стоят и пьют местные обрыганы.
Подходит к стойке, смотрит на дебелую продавщицу, у которой на низком лбу написана фраза «Чего приперся?». Звонит телефон.
— Как? — деловито спрашивает трубка.
— С ними покончено, товарищ комиссар. Теперь им точно рецепт не достать. Ни тем, ни другим.
— Молодец, боец! Хвалю. Но все-таки непонятно, как тебе удалось втереться к ним в доверие?
Потап хмыкает.
— На лесть падки, товарищ комиссар. Любят, когда их высокоблагородием величают.
Комиссар хмыкает.
— Идиоты. Ладно. Отдыхай. И помни наши девизы.
— Красное всегда над белым, — бодро говорит Потап. — Должен остаться только один!
— Именно. Так держать.
Связь отрубается. Потап смотрит на продавщицу.
— Селедку под шубой, будьте добры. Новый год все-таки.