Карлу недоставало лишь постоянного войска, чтобы по власти и могуществу сравниться с французскими королями. Он понимал, что без этой опоры все его здание строится на песке. Но где найти нужные деньги или, по крайней мере, благородный предлог для новых обложений?
Хранитель печати, лорд Финг, предложил собрать корабельную подать. Карл поспешно согласился на это. Древнее право английских королей было, по-видимому, на его стороне, но это только по-видимому. Прежние государи взимали корабельную подать лишь в военное время; теперь же она требовалась среди полного мира. Прежние государи, даже в пору самых опасных войн, взимали корабельную подать только вдоль берегов; теперь же она требовалась с внутренних графств. Прежние государи взимали корабельную подать только для морской защиты страны; теперь же она требовалась, по сознанию самих роялистов, не для содержания флота, а для доставления королю субсидий, которые он мог бы увеличивать по своему усмотрению до какой угодно суммы и расходовать по желанию, на что заблагорассудится.
Вся нация была встревожена и раздражена.
Тогда один дворянин из графства Букингем, по имени Джон Гэмден, близкий родственник Оливера Кромвеля, подал сигнал национальной оппозиции. И прежде него многие делали такие же попытки, но без успеха. И они отказывались платить корабельный налог, требуя, чтобы дело было перенесено в королевский суд и чтобы им позволено было торжественно доказывать незаконность таксы и законность их отказа; но двор всегда умел как-нибудь отстранить эти прения. Гэмдену же удалось сделать так, что ему не отказали. Он заявил о своем полнейшем нежелании уплатить двадцать шиллингов, назначенных на его долю, но заявил без гнева, без шума, заботясь единственно о том, чтобы право стало в его лице предметом торжественного суда. В темнице, куда его немедленно препроводили, вел он себя также спокойно и скромно, требовал разбирательства, утверждая, что интерес короля не меньше связан с законным решением такого вопроса. Король, обнадеженный недавним уверением судей, что в случае крайней необходимости корабельная такса может быть признана законною, наконец согласился и даровал Гэмдену право суда. Адвокаты Гэмдена поддерживали его с тем же благоразумием, какое он сам обнаружил, отзываясь о короле и прерогативах его власти с глубочайшим уважением, избегая всяких восклицаний, всяких сомнительных теорий, опираясь только на законы и историю государства. Один из них, мистер Гольборн, даже несколько раз прерывал свою речь, прося судей извинить его за энергию выражений и предупредить, если он перейдет границы, предписанные приличием и законом. Сами коронные адвокаты хвалили Гэмдена за его скромность. Процесс продолжался тринадцать дней. В течение этого времени посреди всеобщего раздражения были обсуждаемы основные законы страны, и между тем защитникам прав нельзя было сделать ни единого упрека в увлечении или мятежных замыслах. Доводы против притязаний короны были так сильны, что, несмотря на зависимость и раболепие судей, большинство против Гэмдена оказалось незначительное (четыре голоса). Все же это было большинство, и 12 июня 1637 года Гэмден был осужден, чем Карл остался очень доволен, полагая, что таким образом его абсолютизм одержал полную победу.
Однако он ошибался и даже очень сильно.
“С этой поры, – говорит Гизо, – народ перестал ожидать чего-либо от властей и законов и, потеряв надежду, приобрел мужество. Недовольство, до того времени не имевшее ни единства, ни связи, сделалось единодушным. Дворяне, горожане, фермеры, купцы, пресвитериане, сенаторы – вся нация была поражена этим приговором. Имя Гэмдена было у всех на устах: везде произносили его с любовью и гордостью, ибо участь его была изображением участи народа, а его поведение делало честь этому народу. Друзья и слуги короля едва осмеливались отстаивать законность его победы. Судьи оправдывались и почти признавались в своей низости, думая этим заслужить прощение...”
Начиналась революция.
Что же ее вызвало? Быть может, после того, что сказано выше, этот вопрос покажется излишним. Однако немаловажные причины заставляют меня посвятить ему еще несколько строк.
Заметим прежде всего, что и Гизо, и Маколей, говоря об английском народе и нации, которая тревожится, раздражается, оппонирует и пр., грешат некоторой неточностью. Народ собственно, то есть масса населения, все это время молчит и долго еще будет молчать. Процесс Гэмдена произвел на него, по всей вероятности, такое же впечатление, как приключившаяся в том же году смерть китайского богдыхана. У народа, как мы это ясно увидим ниже, были свои заботы и интересы. А о политических правах он не мечтал. О них мечтали низшее дворянство и буржуазия. В то время это были самые активные классы общества, страшно разбогатевшие при Тюдорах и находившие, что давно пора присвоить себе кое-какие права и преимущества, которыми до сей поры пользовались король, лорды и духовенство. Программа их политической конституции была проста и сводилась к торжеству нижней палаты.
“Ум их (речь идет о низшем дворянстве), – говорит Гизо, – не занимали философские теории, ученые различия между аристократией, демократией и монархией; единственным идеалом их была нижняя палата. Она в их убеждении являлась представительницей дворянства и народа, древнего союза дворянства и нации; она одна в прежние времена защищала политическую свободу и одна была способна вновь завоевать ее. Говоря о парламенте, разумели только нижнюю палату. Законность и необходимость ее полновластия – вот идея, которая понемногу укоренялась в умах”.
В делах церковных все единодушно защищали реформу и так или иначе стремились восстановить первобытную чистоту церкви, забытую и уничтоженную за долгие века господства католицизма.
Но это не все. Остается еще многое, и это многое можно обобщить термином “человеческое достоинство”.
Термин сам по себе ясный, но каждая эпоха понимает его несколько по-своему, особенно когда речь заходит о размерах. Иногда люди довольствуются чрезвычайно малым, но все же это малое нужно им не меньше, если не больше, чем хлеб и вода. Негры на американских плантациях покорно выносили удары кнутом, насилие над своими женами и дочерьми, продажу своих детей, но они приходили в бешенство, когда их называли собаками. “Женщины одного африканского племени, взятые в плен, не плачут и не жалуются на свою судьбу. Они не протестуют даже в том случае, когда их не кормят целыми днями. Они совершенно нагие. Только позади на спине у них прикреплен пальмовый лист средней величины. Кто хочет довести до бешенства этих несчастных существ, тому стоит только взять и вырвать у них этот лист. Тогда они бросаются на землю, катаются в страшной ярости и не хотят продолжать пути, несмотря на жестокие удары плетью. Они готовы лучше умереть, чем показаться другим без своего “украшения”...
Следовательно, предел, за который не может переходить издевательство над человеком и попрание его прав, привычек, наклонностей, существует, меняясь для каждого человека и каждого народа, каждой эпохи и каждого поколения.