Джимми в своей шутливо-грозной манере порассуждал еще о «дальнейших затруднениях», упомянув «дружка-коллектора, который помогает в таких сложных случаях».
Пять тысяч. Это жуткое число с тремя нулями крутилось в мозгу Чарли, словно брошенные монетки, в то время как Джимми вразвалку уходил прочь. Несколькими месяцами ранее у Чарли кончились деньги, которые он накопил в студенческие годы, работая в баре; истратил он и порядочную сумму, доставшуюся ему после смерти бабушки Нуну. И все же Чарли все еще был в таком восторге от Нью-Йорка, что не мог не найти в этой истории некоторого обаяния. «Положение у меня такое отчаянное, – записал он в тот день в своем „молескине“, – что на второе мое лето в Нью-Йорке мой арендодатель грозится меня убить».
Но уже на следующее утро, когда Чарли перенес эту фразу в компьютер, она не породила волшебства, которое, казалось, обещала. Чарли нигде не работал с самого переезда в Нью-Йорк. Каким-то чудом ему удалось заключить контракт с настоящим, пусть и весьма скромным, издательством «Икарус». Половину скудного аванса Чарли получил сразу, а оставшуюся сумму должны были перевести на его счет после сдачи рукописи. «Господи, Чарли, что ты наделал?» – так отреагировала мать, когда он позвонил ей, чтобы сообщить новости о книге.
«Никаких задержек! – в качестве опровержения написал Чарли на стикере и прикрепил его над кухонным столом, за которым вроде как работал. – Твоя задача – писать!»
И все же Чарли опять упорно ничего не писал: ни одно новое предложение не зародилось ни на следующее утро, ни на следующее за ним. Чарли боролся с трудностями с помощью старой отцовской стратегии: парализованный страхом, он прописал себе курс химической амнезии. Следующие несколько недель он провел в пропитанном марихуаной отупении в компании так называемого «цифрового художника» по имени Терренс; вместе они курили рыхлые косяки и целыми днями валялись на лоскутном покрывале в квартире Терренса на Ист-Виллидж, а между ними издавала влажное сопение Эдвина, мопс Чарли.
С приближением нового месяца Чарли все чаще видел Джимми у себя на Восемнадцатой улице – тот шнырял вокруг дома, сортировал мусор, курил свой синий «Парламент» и явно обращал линзы своих очков-авиаторов в сторону неосвещенных окон Чарли. Чарли знал, что не может просить денег у родителей. Такая просьба только подкрепила бы пессимистичный настрой матери, ее суровое осуждение легкомысленных сыновних планов, ее частую критику писательских замыслов Чарли и всей его бруклинской жизни, на которую он возмутительным образом спустил бабушкино состояние, скопленное той в течение долгих, полных лишений лет. Попросить отца? Даже если бы тот и не был без гроша в кармане (а Чарли знал, что отец еле сводит концы с концами, работая в каком-то отеле в Лахитас), юноша скорее встретился бы с тем «дружком-коллектором», чем нарушил пятилетний обет молчания, – таковы теперь были его отношения с неуклюжим депрессивным пьяницей, которого он когда-то называл «Па». Чарли лихорадочно перебрал в уме людей, у которых можно было бы попросить бабла. Но почти каждое имя в его телефонной книге принадлежало к одной из двух категорий: мужчины, с которыми он спал, или университетские друзья, которым он не удосужился написать после переезда в Бруклин. Большой город дает обманчивую иллюзию, что ты не одинок.
Чарли говорил себе, что это просто смешно, что не такие уж большие деньги он задолжал, однако же боялся выходить из квартиры и делал нелепейшие вещи, чтобы создать видимость, будто его нет дома. Когда необходимость сходить в туалет заставляла его пройти мимо окна, он проползал под подоконником. Пытаясь работать за компьютером, он занавешивался пледом, чтобы скрыть светящийся экран. Не обращая внимания на жалобное повизгивание Эдвины, он заставлял ее делать свои дела на расстеленные на полу листы «Виллидж войс». И он мог бы так и сидеть там, питаясь овсяными хлопьями из огромной коробки, если бы не позвонила Ма.
Чарли не брал трубку. Он не знал, как говорить с ней, не упоминая проблемы с деньгами. Они уже очень давно не разговаривали; но с другой стороны, если принять во внимание споры о своем жизненном пути, которые Чарли вел с матерью несколько раз на дню, выходит, разговаривали они постоянно. Чарли не взял трубку, но она позвонила снова. И снова. В последние годы телефонные звонки матери носили такой пассивно-агрессивный характер: если Чарли не перезванивал, вторично она не звонила. Во время их последнего разговора она так долго перечисляла недуги Оливера, что Чарли перестал слушать: «пролежни, тромбофлебит, слабые легкие и опасность пневмонии, гипертония из-за стероидов…»