Я кивнул. Алики была толстой, волосатой киприоткой. Ни мне, ни Мартину она не нравилась.
– А кто у нее?
– Слон какой-то из местных. Я иногда его встречаю в коридоре.
– Пойдем туда?
– Зачем?
– Скажем, что они нам мешают музыку слушать.
– В стену долбани.
– Я хочу на него посмотреть.
– На фига?
– Ну, блин, интересно мне.
– Сам иди.
Мартин ушел и не вернулся. Разговора не было слышно. Я подождал. Потом собрал осколки чашки, швырнул в мусор и пошел на обледеневшую набережную.
Впервые за долгое время я был один, и в голове звучали только мои, неразбавленные, конденсированные мысли. Я настолько отвык быть в одиночестве и думать, что чувствовал легкое похмелье от предыдущего длительного угара.
В общежитие я вернулся, когда холодная синяя ночь уже стала выцветать по краям рассветом. На улицах усердно трудились мусорщики, соскребая остатки снега.
На полу около моей двери сидел Мартин. Я был так зол на него, что от неожиданности даже не нашел слов. И он продолжал сидеть неподвижно, опустив голову и глядя на мои ботинки.
– Знаешь, наверно, в Болгарию пойду, – сказал на «нашем» ломаном русском. – Янка завтра будет идти на машине, и меня возьмет. Я подумал, может, все-таки… смогу помочь маме…
– И заодно денег у отца попросишь.
Он вскочил. Я заметил, как дергаются его губы.
– А я с ними был, с Алики и Василисом! Я его знаю, он с четвертого курса, мы вместе на макроэкономику ходим.
– И что?
– Классно трахнулись!
Я пригляделся к Мартину.
– А тут зачем сидишь?
– Извиниться хотел. Я тебе, кажется, чашку разбил, – он пытался подавить истерику.
– Не извиняйся, я твой диск уже поломал.
– Поломал? – Мартин совсем пришел в себя. – Так что, новый привезти?
– Ну, наверно…
Я очень хорошо помню то утро. Произошло какое-то странное распределение чувств. Я вдруг понял, что мы – такие верные друзья – навсегда останемся друзьями только в памяти, а в этот момент мы расстаемся, мы исчерпались друг для друга. Но расстаемся мы друзьями.
После его возвращения из Болгарии мы виделись еще много раз, выпивали, шутили, вместе бывали в компаниях, обсуждали каких-то знакомых, но, уезжая навсегда, я уже не прощался с ним – после того утра это было лишним. И теперь, когда я натыкаюсь на диск Бреговича Underground, я всегда вспоминаю Мартина, Димку, Зурика, обиженного на меня Демиса, девчонок с зимних программ, Алики и Василиса. Но сейчас балканская музыка нравится мне намного меньше.
Люди, которых дает нам наша дорога…
Когда при мне говорят эту фразу с разными окончаниями: «становятся друзьями навсегда» или «остаются случайными людьми», я всегда вспоминаю парня, с которым учился в университете. Сейчас он, кажется, более известен, о нем что-то написано в Википедии, его документальные фильмы участвуют в фестивалях, его исследовательские статьи публикуются в филологических сборниках, и тогда он тоже суетился, что-то снимал, что-то записывал…
Звали его Тадж Кхан Калаша, и «Калаша» – это было название его племени. По паспорту он значился пакистанцем, но всегда протестовал против такого определения национальности, потому что калаша – это уникальный народ, около четырех тысяч человек, которые живут высоко в горах на границе Пакистана и Афганистана. По легенде – это потомки солдат армии Александра Македонского, и самого Саши, конечно, который останавливался в тех горах по пути в Индию. Современные светловолосые калаши с голубыми глазами – внешне точь-в-точь древние греки.
Сам Тадж был парнем довольно смуглым, но на фотографиях, которые он нам показывал, все были блондинами, действительно. Народ жил в горах совершенно изолированно, сохранив язычество в мусульманской стране. Ни письменности, ни медицины у них не было, а сам он спустился с гор в Пакистан, учился там в школе, потом в университете, стал писать научную работу о своем народе, составлять их алфавит, снимать документальные фильмы о родине и получил грант от Греции (имени того же Александра Великого). Так и попал в Аристотелевский университет для завершения своего исследования. А все потому, что был родственником Старейшины этого племени.
К нам он пришел, потому что ошибся дверью. Искал знакомую румынку, а открыл ему кто-то из наших девчонок, Таня, кажется. Парень замер на пороге. Наши девчонки – богини красоты для любого племени, и мы сразу поняли, что парень – наш, наш, хоть и калаша, наш, хоть и английский филолог, наш, хоть и сидел на каком-то кинофестивале рядом с Де Ниро. Английский он знал в совершенстве, плюс еще восемь языков индоиранской группы.
Конечно, были у парня странности, например, он не мог ответить на вопрос о своем возрасте: у них это было не принято – знать дату рождения и разбираться, кто старше, кто младше, потому что в племени был всего один Старейшина. Но о своем народе он рассказывал очень интересно, описывал быт, праздники и обряды. Уже с точки зрения цивилизованного человека сокрушался по поводу отсутствия элементарной медицинской помощи: если у кого-то болел зуб, считалось, что в зубе завелась улитка и теперь будет там жить.
Он рассказывал о феях, которые жили среди людей и становились видимыми только во время дождя. И даже снежного человека он встречал много раз. В племени этого человека называли Бармалу. Однажды Бармалу пришел в поселок и забрал женщину, потому что ему была нужна жена. Но она оказалась замужем, и муж отправился ее искать – обошел все горы и нашел пещеру снежного человека. Бармалу в это время был на охоте, а жена готовила еду у очага. Муж обрадовался и хотел увести ее домой, но она отказалась вернуться, так ему и сказала: «Не пойду, потому что у него член больше».
Прикольный парень был этот Тадж. Вечерами он пел нам свои песни – на языке калаша... удивительной красоты... о тяготах дальних путешествий, о любви... И на флейте играл. Но играл плохо.
И мы все поначалу были на нем помешаны, мы вникали в алфавит, который он придумывал, в его отношения с девушками, в его научные исследования. А потом, как обычно это бывает, наступило пресыщение его уникальной личностью, и голоса скептиков стали слышнее:
– А кто проверял, сколько он языков знает? Вот ты знаешь русский и украинский, а можешь сказать, что и белорусский знаешь, – заметила Инга.
– Белорусский – это совсем другой язык, я его не знаю, – заспорил я.
– А Тадж скажет, что знает, и никто его не проверит.
– А Саша Македонский вообще не по тем делам был, чтобы размножаться…
– И кому нужен этот его алфавит? Жили четыре тысячи лет без алфавита и врачей – и нормально все сохранились…
– Еще и туристы к ним ездят – феями любоваться…
– И снежного человека не существует, ученые доказали…
– И не могла она такое мужу сказать! – подытожила Инга.
В это время Тадж познакомился, наконец, с британкой Кэтти, которая оказалась в прямом смысле слова неопытной девушкой – не жаждала ни материальных благ, ни роскошной жизни, как наши «богини красоты», и ничего не имела против смуглого парня из племени светловолосых людей. Они зажили в его комнате почти семейной жизнью, он перестал маячить у нас со своей флейтой и уже не веселил моих гостей искусным жонглированием волшебными палочками.
Мне его не хватало чертовски, и в то же время было ясно, что мы все – разные люди, с разными интересами, и ничего «навсегда» между нами быть не может. Просто моя дорога дала мне этого человека…