– Я успел-таки покуролесить на своем веку, – выдохнул он, – но провалиться мне на этом самом месте, скажу тебе то, чего еще никому не говорил: ты просто первый сорт, малютка. Кроме шуток.
Он поцеловал ее, и поцелуй, казалось, длился не меньше миллиона лет. Ее пронизало странное ощущение, и какой-то миг она не могла найти слов, чтобы его описать. А потом, когда их губы ненадолго расстались – краткий отдых от неотложной работы, – она нашла нужные слова.
– Это было приятно, – сказала она.
Еще через секунду она почувствовала, как грязная лапища путается в мертвых якорях славного корабля – лифчика.
– Извини, приятель, сказала она, не без сожаления выпрямляясь, но здесь наши пути решительно расходятся.
– О боже, – вскричал негодующий Дик. – А я то думал, вся эта белиберда вымерла вместе с ботфортами!”.
– Вот все, что я пока успел написать, – сказал Роу, когда Голдвассер отложил рукопись.
– Мило, – сказал Голдвассер.
– Нет, серьезно, скажите, что вы об этом думаете.
– Очень мило.
– А конкретнее?
– Ну, по-моему, это просто, ну мило.
– Да полноте. Будьте откровенны. Не бойтесь задеть мое самолюбие.
– Ладно. По-моему, решение очень лобовое.
– Лобовое?
– В том смысле, что действие развивается между лобовым обсуждением всех “за” и “против” добрачных половых отношений и лобовыми остротами в сфере подтяжек и бретелек. Идея мне нравится. Она очень… Ну, очень лобовая.
– Я рад, что вы так считаете. Должен признаться, я и сам считаю, что это жизнь как она есть.
– Да и язык очень… Ну, очень лобовой, не так ли?
– По-моему, да. И довольно свежий, правда?
– Да, очень свежий. Свежий, но без похабщины, я это сразу отметил. И без всяких там провокационных полутонов, иногда свойственных этой теме.
– Да, пожалуй…
– И обрисованы персонажи великолепно. А чем кончается?
– Там Патрик…
– Не надо, я сам угадаю. Патрик напивается на какой-то вечеринке. Энни залучает его в спальню и липнет к нему до тех пор, пока он не уступает, слишком вымотанный, чтобы продолжать сопротивление.
– Нет, видите ли…
– Ну, так она заставляет его отбросить шутливый тон и все нахальство, что кроется под этим тоном, и берет верх вынуждает Патрика произнести два простых слова, одно за другим. Для него это поначалу мучительно, а потом он даже рад.
– Я улавливаю идею, Голдвассер, но…
– Энни, разумеется, испытывает миг острого блаженства. Но больше всего удовольствия ей доставил сам процесс – сдирание всех слоев претенциозного многословия. Грустная история, Роу, но надо признать, что в ней есть солоноватый привкус настоящей жизни.
18
Комитетов теперь было тридцать, и сообща они проделали раз в тридцать большую работу по планированию неофициального приема, который понравится ей, чем проделал бы любой из этих комитетов в одиночку. Когда об этом задумывались отдельные члены, их порой даже удивляло, насколько далеко они продвинулись. По отдельности никому из них и в голову бы не пришло, что ей больше понравится, если мужские уборные будут заколочены досками, а вот комитетам это было ясно как день. Если бы Роу, например, или Голдвассер строили планы просто как Роу или Голдвассер, им бы в жизни не додуматься, что прием едва ли можно назвать неофициальным, пока не взяты напрокат тысяча двести квадратных футов дерна и не уложены во дворе поверх асфальта, чтобы на день превратить этот двор в неофициальный сад. А вот для комитетов это само собой разумелось.
Чем дольше размышлял об этом Голдвассер, тем больше удивляли его совместные действия Мак-Интоша, Роу, Ребус и Хоу – в конце концов, именно они составляли активное большинство в комитетах. Чем дольше размышлял об этом Мак-Интош, тем больше удивлялся совместным действиям Хоу, Ребус, Роу и Голдвассера. Роу, Хоу и Ребус испытывали такое же удивление.
Для начала эти пятеро создали нечто вроде демократического блока. Но после двух заседаний Мак-Интош напрочь утратил интерес к делу. Голдвассер сохранил интерес теоретический, но не мог замедлить свою умственную деятельность настолько, чтобы на практике следить за ходом обсуждения вопросов в комитетах, и снова и снова, очнувшись от грез о кубическом корне скорости света, слышать, как миссис Плашков говорит: “…считать принятым единогласно. В таком случае занесите, пожалуйста, в протокол, мисс Фрам”. Хоу, разумеется, всегда поддавался доводам противной стороны, а Ребус, по общему мнению, становилась ОДНООБРАЗНОЙ в своей шумной оппозиции ко всему на свете. Подавленная эпизодом с Чиддингфолдом и несколько сомнительным характером своих отношений с Голдвассером после суеты вокруг корзины для бумаг, она и сама находила себя однообразной.