Роу разбудил Фиддингчайлда, но его тут же кольнули угрызения совести. Быть может, этот человек все-таки вправе вздремнуть и набраться свежих сил? Безотказной восприимчивости Нины, Анны, Рика и Нунополоса хватит на то, чтобы все они сидели за рюмкой водки в руках и щеголяли друг перед другом интуицией сквозь весь сюжет, не пошевелив и пальцем и не проронив ни слова. Одно заседание, растянувшееся на сутки без перерывов, — можно считать, что автор как нельзя более толково распорядился героями.
Внезапно распахнулась дверь лаборатории, и на пороге, прислонясь к косяку, возник Голдвассер. Роу посмотрел на него рассеянно. В выражении лица Голдвассера было нечто такое, что, казалось, требовало ответной реакции, — какая-то странность во взгляде.
— В чем дело? — нетерпеливо спросил Роу.
— А как по вашему? — ответил Голдвассер.
— Да не знаю я.
— Будет вам, Роу.
— Понятия не имею. Пришли попросить сигарету?
— Вы же знаете, что я не курю, Роу.
— Значит, насчет того, как я проголосовал о закрытии прилегающих улиц на время торжественного открытия?
— Нет.
— Умоляю, Голдвассер. Я же не ясновидец.
— Обеденный перерыв, Роу. Я просто подумал, может, пообедаем вместе?
— А-а! — сказал Роу. — Попозже. Я занят.
Станет он отгадывать такую чепуху! На чем он остановился? Ах да: надо показать, что Фиддингчайлд не такое уж слабоумное ничтожество.
«Фиддингчайлд посмотрел на Рика снизу вверх. В мгновенье ока понял он, что означали знаки, которые делала ему Нина относительно Нунополоса: Нунополос осознал, что Анна презирает Фиддингчайлда за неспособность понять, почему Нунополос с такой явной неохотой выпил рюмку водки. Фиддингчайлд загадочно приподнял бровь. Вся компания мгновенно уловила суть. Контрапункт интуиции увял, и Фиддингчайлд понял, что они поняли, что он понимает, что они понимают, что… пора обедать».
28
Если разобраться, должность председателя комитета по эксплуатации нового корпуса доставляла Голдвассеру удовольствие. Газеты обрыдли ему до тошноты, и как же приятно было рвать их в клочья и делать из клочьев папье-маше, а уж из этой массы плюс картон, фанера, проволока, просмоленная бечевка и разношерстные электронные детали, позаимствованные в других отделах, он вместе с бригадой рабочих из декоративной мастерской монтировал бутафорское оборудование для бутафорских опытов в новом корпусе отдела этики.
Спору нет, занятие было веселое. Они устанавливали всевозможные машины — самоосвещающиеся, жужжащие, тикающие машины и машины, создающие многоцветные эффекты северного сияния в газоразрядных лампах. Устанавливали сотни всяческих «ографов», клетки с хомяками и белыми крысами, батареи осциллоскопов, свинцовые экраны защиты от излучения и операционный стол. Когда они кончили, бутафорская лаборатория походила на лабораторию гораздо больше, чем настоящая.
Гордостью реквизита была «машина этических решений», которую Голдвассер построил специально для демонстрирования. Назвал он ее «Дельфийская Пифия-1». Это был здоровенный пульт из серой стали с телепечатающей клавиатурой и набором градуированных дисков. Когда на клавиатуре набирали моральную дилемму, диски указывали глубину, ширину и интенсивность протекающих процессов, замеренных соответственно в павлах, кальвинах и моисеях, а телепринтер печатал машинное решение.
Можно было, например, спросить: «Должен ли человек ценить красоту превыше добра?».
Машина тогда бы ответила: «Истинная красота должна быть доброй; истинное добро должно быть прекрасным».
К тому же Голдвассер научил машину присовокуплять: «Ваше величество».
В последний вечер перед генеральной репетицией Голдвассер по собственной инициативе допоздна засиделся в новом корпусе — доводил «ографы» до кондиции, устраивал на ночь белых мышей. Только он собрался выключить свет и уйти, как его взгляд скользнул по «Пифии-1», Голдвассер вернулся и стал ее глубокомысленно созерцать. Ему казалось, что во многом она — гораздо более солидное и убедительное достижение, чем все его, Голдвассера, печальные схватки в родном отделе с вопросником по убийствам и с парализованной девушкой.
Он улыбнулся машине, погладил ее, и на какую-то секунду ему даже почудилось, будто машина в ответ замурлыкала. Он уселся перед клавиатурой и, опустив голову на руки, мечтательно глядел на нее до тех пор, пока она со всей мыслимой плавностью не раздвоилась у него в глазах, предоставив ему рассуждать о вакууме мысли в промежутке между двумя изображениями. Рука его машинально потянулась к клавишам, и он одним пальцем отстучал вопрос: «Что такое хорошая жизнь?»
Он снова дал изображению раздвоиться. И тут на каждом изображении увидел нажатую клавишу. Он вздрогнул и выпрямился на стуле. Машина успела отпечатать:
«%»
«%»? Это еще что за этический совет? Не для того Голдвассер отлаживал машину, чтобы она выдавала загадочные ответы вроде «%». А пока он хлопал глазами, появились новые буквы:
«Нп от? верл».
Кровь чужеродной жидкостью застыла у него в венах. «Нп от? верл» положительно сделало бы честь любой дельфийской пифии. К тому же машина не присовокупила «ваше величество». Голдвассер почувствовал себя доктором Франкенштейном. Творение его рук вышло из под его власти.
Машина продолжала печатать:
«Неч ссссссссссссссссссссссссссссссссссссбббб».
Оправившись от шока, Голдвассер начал приходить в себя. Тут явно орудует чужая сила, естественная или сверхъестественная. В машину вселился бес. Голдвассер простер руки, трясущиеся от нервной дрожи, и неритмично отстучал на послушных клавишах:
«Кто там?»
Пауза. Потом машина отозвалась:
«Ннечего сссссооббббббщитть».
Голдвассер уставился на эти слова, пытаясь их осмыслить. Машина вновь заработала по собственному почину:
«Нне нее ене нечего сообщить».
Голдвассер стал делать выводы. «Нп от? верл» — это, может быть, язык домовых, но ни одно сверхъестественное существо не скажет «нечего сообщить».
«Что вы затеяли?» — отстучал он.
Ответа не было. На мгновенье зажглась красная лампочка, датчик моральной интенсивности зарегистрировал было вялый один моисей, но на бумажной ленте не отразилось ничего.
«Ну?» — отстучал Голдвассер.
Машина заколебалась.
«П-по вполне понятным п-причинам, — отпечатала она, не имею права разглашать сведения о своей работе».
«Вот как?» — отстучал Голдвассер.
«Да», — подтвердила машина.
«Тогда я вам объясню, что вы делаете, — отстучал Голдвассер. — Вы посягаете на мою машину».
Машина призадумалась.
«С-служу ее величеству к-королеве», — отпечатала она довольно сухо.
«Серьезно?» — не поверил Голдвассер.
«Да».
«Ну, тогда дело другое».
«Я забрался в эту машину в порядке исполнения служебного долга».
«Чего?»
«Долга».
«В таком случае, я вас выпущу».
«Очень обяжете».
Голдвассер поднял пульт машины. Из ее чрева вылез немолодой человек в плаще с поясом и мягкой фетровой шляпе Трильби.
— Добрый вечер, — сказал он.
— Добрый вечер, — сказал Голдвассер.
— Ну, мне пора.
— Вы не останетесь?
— К сожалению, тороплюсь.
— Правда? Что ж, если вам действительно надо…
— Очень мило с вашей стороны, что вы приглашали меня остаться.
— Может, как-нибудь в другой раз?
— С большим удовольствием.
— Доброй ночи.
— Доброй ночи.
Человек приподнял шляпу и юркнул в стенной гардероб, а дверцу за собой прикрыл тщательно, но с таким расчетом, чтобы осталась небольшая щелка, через которую можно было бы по-прежнему следить за Голдвассером.