– Гляди, Мидори, – ласково призвал хозяин замка.
– Чудесная картина, – беспокойно отозвалась я, подойдя к краю. – Я совсем забыла родной город. Здесь он как на ладони.
– Фурано ждал тебя. Ждал и я.
Я глубоко вздохнула:
– За двадцать лет нисколько не изменился. То же самое можно сказать о тебе.
– Но не о моей малютке, – оживлённо отметил отец и простодушно захохотал. – Заметно подросла. Однако для меня ты всегда будешь ребёнком.
– Пусть так.
Меня одолевала грусть. Чтобы отвлечься, я перевела взгляд на город, растянувшийся под ногами.
– Стою здесь, и кажется, будто мне снова пятнадцать.
– Ты ведь любила прохаживаться по стенам в круговую, – припоминал даймё.
– Потому что ты не давал выходить из замка, – холодно добавила я.
– Коногава пока не зовёт тебя в Ому[1]. Так что гуляй, где хочешь. Больше не стоит за тебя бояться. Ты куноити. Лучшая из лучших, раз напрямую сёгуну служишь, – Речь его под конец напомнила рокот молнии.
– Тоже мне! – фыркнула я.
Негодование подавил шёпот. В мой невольничий путь тыкали все, кому не лень.
Отец уличил неприязнь, но притворился, что ничего не слышал. Он продолжил говорить о своём. А я погрузилась в раздумья.
Закатное солнце бросало на город цунами живительного света. Дома залило медью. Верхушки деревьев обуял губительный пожар. Река Тику́ма[2], которая змеилась вдоль Фурано, стекала с гор потоком серебра.
Люди сновали туда-сюда, как стаи рыб в море. Они напоминали скопище разноцветных пятен, как если бы радуга упала на землю и расплескалась тысячами брызг.
Остывающий воздух разносил благоухание весенних цветов. Оно таяло в пошлом многообразии запахов пищи и пыли, разносимой красным ветром.
Скоро город накроет звёздное Наднебесье[3].
– Мидори.
Голос даймё прозвучал туго и ровно, напоминая бамбуковый ствол. Услышав его, я сразу оробела и взглянула на хозяина замка.
Урагами Хидео был как никто другой чуток. Он разглядел тень задумчивости на моём лице. И дал побыть наедине с собой, не сердясь, что его перестали слушать.
– Да, отец?
Смущает звать его так. Особенно теперь.
Когда я была маленькая, мы виделись редко. Он пропадал в разъездах. Я сидела с нянечками, его женой и другими домочадцами. А потом покинула замок.
Тогда о каких кровных узах шла речь?
– Ты правда рада быть здесь?
Он робко улыбнулся.
Отец подошел со спины и приобнял за плечи. В глазах витала обеспокоенность. Даймё медленно вёл к чему-то важному, а озвучить не решался.
Его настрой я разделяла. Пока.
– И да, и нет. – Мысли путались. Но молчать не стала. – Есть вещи, которые хочется сказать и спросить. Не знаю, с чего начать…
– Не торопись. Давай по порядку, – подбадривал хозяин замка. – Я весь внимание.
Он поглаживал предплечья. Ощущения приятными не назовёшь – все равно, что по юка́те ползали жуки. Тело закололи мурашки. Хоть руки убрал после.
– Стоит начать с горькой правды. – Голос задрожал.
Я отвела глаза прочь. Горло точно сдавила чья-то рука. Все дальнейшие слова срывались с губ отрывисто, нехотя.
– Похоже, я никогда не найду в себе сил простить тебя.
– О чем ты, дочь моя?
Он всё понял. Просто вытягивал из меня правду понемножку.
Я повернулась к нему.
– Ты превратил мою жизнь в страшный сон наяву. Само рождение моё незаконно. Одна большая ошибка. Твоя сделка с совестью!
Любой отец одарил бы сварливую дочь размашистой пощёчиной. Но не этот даймё. Урагами Хидео хранил самообладание даже тогда, когда остальные сорвутся.
– Кажется, я разучился выказывать привязанность к семье, чтоб было видно. Вот, в чём моя вина, – размеренно произнёс он.
Повеяло холодом, выбив из шеи стон.
– Я не попрошу прощения: так раны не залечишь. Ненавидь меня, сколько угодно. Но для меня ты – желанный ребёнок.
– Желанный?! – злобно прыснув, переспросила я и презрительно усмехнулась.
– Именно…
– Ну да, да ну! Я не знала ни детства, ни любви. Одна трепка от мачехи! Тебя никогда не было рядом. Никто… слышишь? Никто не считал меня Урагами!
– Пойми, невозможно пресечь преступления, совершаемые за спиной.
Это все, что сказал Урагами Хидео со склона лет. Печаль обратила его голос в скрежет, преисполненный гнева.
– Не строй из себя саму невинность! – сурово призвала я.
Мне очень хотелось сбросить ношу задушенных обид с души. Я будто держала на плечах небосвод. Так не могло продолжаться вечно.
– Ты и сам хорош! Отправил меня к шиноби…
– Мидори, таковы правила. Сёгун отдал приказ – народ послушался.
Правитель Фурано оправдывался жалко и скупо.
– А я другое слышала. Некоторые откупались рисом, и дети оставались дома. Достаточно тысячи коку[4]!
Моё заявление основывалось на словах не только злосчастных шиноби, но и сёгуна. После побоища в Куромори он подтвердил слухи.
– Ты многого не знаешь и не понимаешь. Да и что для тебя тысяча коку…
Уклоняясь от ответственности, отец подставлялся под новые нападки.
– Среди них я познала все вообразимые обличия боли и попутно причиняла её другим. Я не решилась покончить с собой и вверила судьбу случаю. А смерть так и не пришла. Вместо этого я убила двадцать человек. Среди них были мои близкие!..
Если бы я низвела их до одного, отец бы уловил тайный посыл.
–… Но все для чего? Занять не нужную мне нишу. Жизнь не имеет смысла!
От злости я стиснула зубы.
– Прошу тебя, Мидори, не отчаивайся. Я рад тому, что ты жива. Порадуйся и ты!
Серые и грязные, как осенний лёд, глаза отца были полны печали. Даймё попытался меня успокоить. Тщетно.
– Не трогай меня! – Ладонь вырвалась из его пальцев.
– Я не мог иначе. Ты узнаешь правду однажды и поймёшь меня.
Урагами Хидео не предполагал, что тайное станет явным уже сегодня. Я тоже.
Мне вспомнилась самая старая обида:
– И ведь мы никогда не виделись с матерью. Ты не говорил ни её имени, ни кем она была. Я будто появилась из ниоткуда!
– Лучше, если это останется тайной. Навсегда! – предупреждал даймё. – Это может ранить тебя…
Хозяин замка помрачнел в лице и голосе. Был еле слышен скрип его зубов.
–… Но я поведаю тебе о ней, хотя правила претят подобному. Просто попроси.
– О, сейчас самое время! Нет, правда! – съязвила я. – Нельзя так поступать со своими детьми!
– Ее звали Кин. Она была одной из ойра́н[5]. – Урагами Хидео выдохнул.
Я была готова ко всему. Думала, что меня родила служанка, гейша[6] или исполнительница кабуки[7]. Кто-то, на кого обычно падает взгляд господ. Но ойран!..
Почувствовалось отвращение к собственной крови. Я пожалела, что спросила.
– Женщина из юка́ку[8]?..
– Именно, – кивнул даймё, одарив меня тяжёлым взглядом. – Там мы и познакомились. Я был её частым посетителем. А потом – единственным.
– Она продавала себя, – Голова сама клонилась к груди. Было так… понуро.
– Её ремесло – доставлять удовольствие мужчинам, как твое – служить стране из тьмы. Но Кин не была обыкновенной ю́дзё[9].
Вспоминая возлюбленную, он посмотрел вдаль и нежно улыбнулся.
– Я… я не могу в это поверить! Какой позор! – осуждала я.
Щеки загорелись от неведомого стыда. Так по-детски, если честно.
Укор никак не отразился на отце. Он продолжил:
– Никогда не видел особы лучше. Которая одевалась бы также величественно. У неё определённо имелся вкус. В каждом движении читался какой-то посыл. Она плясала для меня, как если бы посмотреть пришли Боги. Ах, а как она играла на ко́то[10], как чувственно читала хо́кку[11]… ты бы это слышала!
И вновь лица его коснулся свет воспоминаний.
– Ты влюбился в неё?
– Именно. Я любил Кин по-настоящему. Так, как немногие себе могут позволить. Её достоинства затмевали постыдный род занятий. Она не была Урагами, но всё равно дорога мне. Дороже жены уж точно. Ты понимаешь, к чему я?