И вот за мной пришли. Мигнула металлическая железяка на моей шее. Это «ожерелье» - ошейник, который убьет меня при попытке бегства или при попытке снять его. Мигнул ошейник, видимо, предупреждая об опасности.
С той стороны подошел гвардеец. Набрав код на панели, он положил на нее ладонь. Часть двери отъехала в сторону.
Я встала и проследовала за гвардейцем. Проходя мимо других камер, я поймала сочувствующие или злорадные взгляды. Их объединяло одно – в каждом сквозило облегчение.
Скосив взгляд вниз, я увидела еще одного преступника из нашего корпуса, отправленного на казнь.
Гвардеец подвел меня к какой-то двери. Я, вспомнив о роли мятежницы, произнесла:
- Что, как работа? Нравится? – Я глянула на знак отличия на груди, вспомнив, что это он вчера был среди тех, что разнимали меня и другую заключенную.
Гвардеец молча глянул на меня сверху вниз.
- Ты еще посмотришь, вы за все поплатитесь! Я знаю, вы пожалеете, что родились на свет!
Я думала, что игра в бунтарку поднимет мне настроение. Этого не произошло, но отыграть «маску» нужно было. Меня учили не только боевым искусствам и владению оружием. Не только учили отличать яды, бесшумно и быстро передвигаться и медитировать. Еще меня учили прекрасно лгать, разоблачать ложь и играть.
И сейчас я должна была играть.
Гвардеец, не глядя на меня, попытался затолкнуть меня за дверь. Я, при его попытке толкнуть меня, ударила назад ногой, за что ошейник ударил меня небольшим зарядом. Я сделала вид, что мне больно, и гвардеец без труда толкнул меня в новую камеру.
Я оказалась в какой-то странной комнате - полностью белой, с кушеткой в углу. На крючке висела черная одежда.
Хмыкнув, я надела одежду, которую сто раз видела на преступниках по телевизору. Казни каждую субботу транслировались у нас вместе с недельными новостями.
Одеждой были черные штаны, кофта с капюшоном и грубые ботинки. Я с раздражением убрала серый мешковатый комбинезон, в котором вынуждена была ходить два года, а так же жесткие серые ботинки.
Минуты текли как в замедленной съемке. Мне казалось, что я сижу здесь около пяти часов. Но я никуда, естественно, не торопилась.
Кушетку я проигнорировала. Я сидела посередине комнаты, в позе лотоса, и старалась очистить свое сознание. Я унеслась далеко в мыслях, чувствуя успокоение и концентрацию. Медитация - тоже боевое искусство, тоже оружие, вспомнила я слова Наставницы.
Но спокойствие разорвало одно воспоминание - два лица. И имена тех, кого я не видела пятнадцать лет.
Единственные, кого я люблю,
Единственная моя слабость.
Как оказалось, секунды и минуты сложились ровно в один час. А после за мной пришел солдат. Он завязал мне глаза, нацепил наручники и повел куда-то вниз.
Развязали мне глаза только в машине. В ней сидели еще пять человек. Нам всем завели руки за спины, надели наручники. Ехать так было ужасно неудобно. Но я постаралась об этом не думать.
Боль показывает нам, что мы люди. Еще одни слова Наставника.
Помню, он намекал на то, что я чувствую не всю боль. Но все же чувствую её. Что я человек.
Я исподтишка рассматривала других преступников.
Среди них была рыдающая девушка шестнадцати лет. Она громко и истерично просила, чтобы её оставили в тюрьме, говоря, что она ничего не совершала, что она невиновна. И одновременно с этим проклинала всех подряд, причем и нас, которых везли вместе с ней на казнь.
Еще одной была женщина под сорок. Лицо было холодным и безразличным, льдисто-голубые глаза глядели на всех равнодушно, но руки и губы тряслись.
Парень примерно моих лет смотрел в пол пустыми глазами. Он трясся, как осиновый лист, его губы двигались, он явно что-то шептал, а губы были искусаны в кровь.
Пятым был седой мужчина, хмуро оглядывающий всех нас из-под длинной челки. Его губы были плотно сжаты, но, наткнувшись на мой взгляд, он усмехнулся, обнажив желтые зубы, половины которых не было.
Шестой был явно мужчина. Но ни возраст, ни что-то еще, увидеть и понять было невозможно, ведь на лицо был накинут черный капюшон. Он сидел и шептал что-то. Я смогла работать его слова только из-за прекрасного слуха: