— Я не заметил, — сказал он, хотя и припоминал теперь жалящую боль, которую почувствовал в ноге.
— Заметишь, — сумрачно заявил лекарь, промыв его ногу теплой водой. — Завтра будет как полено. Ты надолго запомнишь эту битву! Ложись-ка рядом со своим другом, пока я тебя перевяжу.
Итак, Квинт улегся на землю рядом со спящим Луцием, и неожиданно ощутил, что рад этому. И он был счастлив. Экзальтация, разделяемая всем измученным войском была слишком глубока для громких изъявлений, и слишком сильна, чтобы ее осознать, и однако некоторых, и Квинт в том числе, подозревали, что этого дня мир не забудет. Римское правление вновь утвердилось в Британии.
Три последующих недели прошли для Квинта как в тумане. Его рана, грязная — впрочем, как почти у всех, — воспалилась. В жару и лихорадке он лишь смутно осознавал, что его перевезли в основной лагерь на другом берегу Темзы и уложили в госпитальной палатке. Различные впечатления мешались со снами о войне, снами о доме и снами о любви, терзавшими его потрясенное сознание.
Он узнал, что Дион с Фабианом целы и невредимы, если не считать царапин и порезов, и приходили повидать его. Узнал, что в его центурии убит только один федерат, и вообще тяжелые ранения чудесным образом редки — почти все они достались штурмовому отряду пехотинцев.
Он узнал, что Луций, лежавший в другой госпитальной палатке, чувствует себя лучше, хотя опасность еще не миновала.
И наконец настал день, когда Квинт проснулся без лихорадки, с интересом взглянул на завтрак, и, шатаясь, уселся, чтобы его съесть. Тем временем в палатку влетел Дион. Он нес тарелку с гроздью спелого пурпурного винограда.
— Ага! Вижу, нам много лучше, — заявил Дион, шлепнувшись рядом с тюфяком, и подсунув виноград Квинту под нос. — Гляди, что я тебе притащил!
— Великий Юпитер, — прошептал Квинт. — Я этого не видел с самого отъезда из Рима. Откуда…
— Корабль с провизией для нас вчера прибыл из Галлии. Он пришвартовался в Лондоне, который мы, между прочим, уже начали отстраивать!
— С грузом винограда! — воскликнул Квинт, и впервые после битвы по-настоящему улыбнулся.
— Конечно, нет. Там только несколько гроздей, предназначенных его превосходительству. Мне случилось быть поблизости, когда их разворачивали… и вот… — Дион выразительно пожал плечами, отщипнул виноградину и бросил себе в рот. — Впрочем, я сомневаюсь, что губернатору в любом случае сейчас будет до винограда.
— Что? — Квинт откинулся на соломенном тюфяке. — Неприятности!
Дион быстро огляделся, прежде, чем ответить. Квинт, как офицер, лежал в углу палатки, несколько в стороне от остальных, и ближайший к нему пациент спал.
— Неприятности по вине самого Светония, — сказал Дион серьезно и очень тихо. — У нас новый прокуратор, Юлий Классицион, прибыл прямо из Рима. Отличный парень, не то что этот жирный мерзавец Кат, заваривший всю кашу с иценами. Я часто носил послания к Классициону, поэтому знаю, каков он.
— Ну и в чем тогда дело? Если не считать того, что Светонию не понравится снова делить власть над Британией с гражданским чиновником.
— Вот именно. Светоний — превосходный полководец и человек войны, и славная победа вскружила ему голову. И трудно его осуждать, но беда в том, что он не может перестать сражаться. Он хочет продолжать избиение британцев, казнить и разорять тех, кто уже потерпел полное поражение, и начал выводить из себя даже наших союзников, таких, как регнии. Классициан собирается положить этому конец.
— Уверен, легат Петиллий тоже так считает, — поразмыслив, сказал Квинт. — Рим всегда поддерживал с завоеванными народами дружеские отношения — если они покорялись. Посмотри на галлов, на испанцев, на германцев, да и на всех остальных — они сейчас так же верны Риму, как и мы с тобой.
— Я-то, если уж быть точным, грек, — с усмешкой заметил Дион. — Что лишь подтверждает сказанное, однако какие глубокие рассуждения для пылкого молодого центурия, у которого три недели соображения было не больше, чем у мухи. Ты как-то напугал меня, когда принял за ицена и пытался придушить, но еще больше в другой раз ты перепугал Фабиана, когда называл его «Регана» и пытался поцеловать…
— Благие боги… — покрываясь краской, прошептал Квинт. — Неужели…
— Было дело, мой мальчик… Ладно, мне пора идти. Отправляюсь за новым заданием. Надеюсь, снова пошлют в Лондон. Ты не поверишь, как быстро его привели в порядок. Конечно, не без помощи тех войск, что прибыли из Германии.
— Войск?
— Ах да, ты же не знал. Подкрепление Девятому. Твой легион восстанавливают. Они высадились на прошлой неделе. Светоний заявил, будто рад, что они не успели к сражению, — тем больше ему славы. — Дион красноречиво усмехнулся и повернулся, чтобы уйти, но Квинт остановил его.
— Подожди немного… Я вот думал… когда приходил в сознание… как Второй? Он пришел?
Дион посерьезнел и склонился ближе.
— Через три дня после битвы Светоний послал в Глочестер легата Четырнадцатого и отряд в тысячу человек. Они нашли положение таким же, каким мы его оставили. Валериан по-прежнему безумен, Постум по-прежнему в плену собственной тупости. Но потом… — Руки Диона опустились. — Потом префекта Постума заставили взглянуть в лицо правде. И когда до его бычьих мозгов наконец дошло, как он опозорил свой легион, превратил его в посмешище, и выказал постыдное неповиновение губернатору и самому императору… ну… он бросился на свой меч.
Последовало молчание. Молодые люди вспоминали странные приключения в крепости Глочестера. Затем Дион добавил:
— У них теперь новый легат. Произведен из трибунов… Пока! Квинт! Мне пора бежать.
После ухода Диона Квинт съел виноград и уставился в потолок палатки. Рана его ныла, и он был слаб, но мозг ясен и способен к размышлениям.
Мысли его от самоубийства Постума вернулись к дому Верховного друида в Стоунхендже. Теперь, когда каждая подробность потерянного дня ожила в нем, он вспоминал удивление, испытанное, когда Конн Лир позволил ему продолжить путь, и неожиданно увидел суровое лицо старика, когда тот сказал: «А ты молодой римский солдат, ты пойдешь призвать Второй легион, как велит твоя судьба, но… И особая усмешка блеснула в его глазах, когда он добавил: „Неважно. Сам узнаешь… “
Теперь Квинт понимал, что имел в виду Верховный друид, предупреждая, что миссия Квинта провалится. Всякому известно, что есть люди, которые могут видеть будущее. Авгуры, и сивиллы, и пророки. И Конн Лир сказал также: «Будет кровь и еще больше крови, страдания для моего народа, и в конце… » Его гибель — этих слов Конн Лир, конечно, не произнес, но у его глубокой скорби была причина. Он знал, что Рим победит, видел сумерки, опускающиеся на кельтов.
В ушах Квинта вновь зазвучали горестные причитания принцесс над телом матери на поле битвы. Тогда он едва замечал их, не чувствуя нечего, кроме радости, что жестокая, ужасная королева мертва. Но теперь причин для ненависти больше не было, зато было много причин для забот и неуверенности — из-за Реганы. Она сказала: «Твой народ и мой убивают друг друга… бесполезно, Квинт… у нас не может быть будущего». Но она дала ему пряжку.
Я должен вернуться к ней, думал Квинт, должен найти ее… Но как? Он — центурион, ответственный за подчиненных, как только он встанет на ноги, последует приказ — отправляться на восстановительные работы в Лондон, или возвращаться в свой прежний гарнизон. Жизнь римского солдата не оставляет времени для увеселительных прогулок.
И это было не единственное препятствие для его любви к Регане. Существовал закон, запрещавший римским военным жениться на британках. В смутных розовых мечтах, которым он предавался в прошлом, Квинт постарался забыть это обстоятельство. Но это были бесплодные фантазии — он видел это с ясностью, что дали ему выздоровление и зрелость, порожденной жестокими испытаниями последних месяцев.
Таким — мрачным и притихшим, нашел Квинта Петиллий, когда после полудня зашел в палатку.
— Лекарь сказал, что ты пришел в себя, — улыбаясь, сказал легат.