– Так уж и разозлиться? – Анна кокетливо стрельнула в него глазами.
Ричард рассмеялся и подозвал бармена. Эта женщина ему нравилась. Они познакомились года два назад. И он рад был видеть ее сейчас. Вот уж ей-то не надо объяснять, что такое Бильдерберг.
Никто не мог с точностью сказать, кто именно организовал такой странный марш инвалидов. Ведь для этих горемык не подавались специальные автобусы, среди них не оказалось ни одного лидера, несчастные не размахивали ни плакатами, ни транспарантами, никто из них ни к чему не призывал.
Когда впервые инвалиды появились на площади Святого Петра, полиция попросту не обратила на них внимания, а туристы да праздные зеваки расступались перед ними – одни из вежливости и сочувствия, другие же, наоборот, из отвращения.
Но толпа с каждым часом росла и на четвертый день запрудила уже всю площадь и примыкающие к ней улицы и переулки. Игнорировать такое скопление народа становилось невозможно. Поразительное это было зрелище – среди всей разношерстной и разновозрастной людской массы ни одного здорового человека!
На четвертый день, вечером, на площади появились репортеры. Установив телекамеры, они пытались заговорить с кем-нибудь из толпы, но такие попытки ни к чему не привели. Калеки отказывались отвечать на вопросы, чем окончательно сбили с толку журналистов. Все это походило на какой-то молчаливый протест. Возможно, таким образом убогие и обездоленные граждане пытались привлечь внимание участников встречи в верхах? Или, может быть, представителей Ватикана? Толпа не двигалась и безмолвствовала.
В глаза бросалось также и то, что на площади собрались одни евреи и арабы. Это было понятно даже самому неискушенному наблюдателю. Сюда съехались жертвы последнего Холокаста – те, кто выжил после Армагеддона.
Лимузин мчался в Пирфорд. Вилл Джеффрис взглянул на часы. Пятнадцать минут на доклад, а затем прямиком в Хитроу. Он был точен до минуты и все равно нервничал – как всегда при встрече с этим юнцом.
Бухер однажды обмолвился, что чувствовал себя как кролик, ползущий в пасть удаву, когда ему предстояло ехать на отчет к Дэмьену. Ни один человек, будь то сам президент Соединенных Штатов, не производил на окружающих такого впечатления. А Дэмьен Торн, как и его отец, был вроде прорицателя: он видел людей насквозь и мгновенно оценивал происходящее. И отец, и сын отличались феноменальной памятью. Лишь небеса могли помочь тем, кто пытался обвести их вокруг пальца.
Джеффрис хмыкнул, отбросив такую богохульную мысль. Машина затормозила, и он вышел из нее. Гравиевая дорожка захрустела под ногами.
Охваченный дрожью, Дэмьен сидел возле камина и наблюдал по телевизору за самолетами, один за другим идущими на посадку в римском аэропорту, от здания которого-то и дело отъезжали целые вереницы автомобилей и мотоциклов. Все эти транспортные колонны устремлялись в город.
Дэмьен взглянул на Джеффриса и ухмыльнулся. Однако тому показалось, что выглядит юноша усталым и изможденным. Лицо Дэмьена – и без того всегда исключительно бледное – прорезали преждевременные морщины. «Да лад-то, вот уж это точно не мое дело», – подумал Джеффрис, не сказав ни слова.
– Вы принесли доклад? – спросил Дэмьен. Джеффрис кивнул, протягивая папку с документами.
– Саймон из Пекина, – задумался Дэмьен. – Брэддок Вашингтона. – Он щелкнул пальцами. – Так. Ну, что же, все решено.
– Вам нужны копии повестки дня, сэр? – услужливо Поклонился Джеффрис, но Дэмьен лишь махнул рукой, призывая замолчать. Он не сводил глаз с экрана телевизора, где показывали площадь Святого Петра. Комментатор объяснял, что журналисты так и не выявили ни одного лира этой загадочной демонстрации.
– Дэмьен, повестка дня…
И снова лишь обрывающий взмах руки.
– Я хочу полюбоваться этой пантомимой, – пробормотал юноша.
Собравшиеся на площади смотрели теперь в одном направлении, на юго-восток. И вдруг все, как по команде, Преклонили колени. Над площадью, словно шелест, разнесся стон от боли в искалеченных спинах и суставах.
– Что там происходит? – вытаращился на экран Джеффрис.
– Возносят молитвы да хнычут по разоренным землям, – откликнулся Дэмьен, криво усмехаясь. – Эти дураки молятся своим идолам. Надо же, арабы и евреи запели в один голос!
Они уставились на экран и заметили, как в толпе появились священники. Они благословляли коленопреклоненных людей.
Джеффрис утратил интерес к происходящему на экране и, отвернувшись от телевизора, покосился на Дэмьена, который по-прежнему ухмылялся и как будто выискивал взглядом кого-то в толпе. Он напряженно всматривался то в лицо молодой женщины с ребенком на руках, то в спящего старика, то в сосредоточенного на молитве юношу.
– Однажды Полю Бухеру хватило смелости покритиковать меня и сравнить с отцом. Разумеется, подобное сравнение оказалось не в мою пользу, – ядовито обронил вдруг Дэмьен.
Джеффрис не знал, что и ответить.
– Знаете, в какой-то момент и я поддался искушению. Но с этим давно покончено.
Джеффрис ждал каких-то объяснений, но Дэмьен умолк и снова повернулся к телеэкрану.
Над толпой неслась монотонная молитва. Камера остановилась на лице старика-раввина с белоснежной бородой. Он бормотал молитву и ласково поглаживал младенца в коляске.
Внезапно Дэмьен напрягся, склонившись к экрану, а старик-раввин вдруг запрокинул голову, устремляя взор куда-то в небо, словно увидел там что-то. Губы его зашевелились, глаза сощурились – казалось, он уставился прямо на Дэмьена.
А тот лишь усмехнулся…
…Лишь Бог владел сейчас мыслями и душой старика. Он молился Господу и просил только об одном: чтобы отчаянье оставило наконец этих обездоленных людей. Он не спрашивал Творца, зачем Тот допустил весь этот ужас; ибо неисповедимы пути Господни. Он лишь умолял Бога направить его на верный путь и обратить слабости людские в их силу, отведя праведный гнев от несчастных. И каждому ребенку, каждой женщине, каждому мужчине указать истинную дорогу.
Он молился, чтобы страдания наконец покинули этот мир, а люди возрадовались бы, как и было предсказано. Вера его поминутно крепла, он просил у Господа прощения за все зло, что творили земные правители, за их гибельные бомбы, за их душевную слепоту, ставшую причиной целого океана бедствий.
Внезапно, оборвав молитву на полуслове, старик замолчал и уставился в одну точку. Он не мог больше произнести ни звука. Словно кто-то вдруг вырвал шнур из розетки и оборвал таким образом линию связи.
Старик начал испуганно озираться по сторонам, но никого не увидел вокруг. Он был один. И тут в нос ему ударил отвратительный смрад. Зловоние исходило от стервятников, шакалов и гиен, невесть откуда взявшихся здесь, на площади. Смрад разлагающейся плоти.
Старик-раввин замотал головой и, опустив глаза, вздрогнул, увидев чудовищное существо, которое держал на своих руках. Гнусное отродье, вперив в раввина взгляд желтых неподвижных зрачков, протягивало к нему свои когтистые лапы.
Старик закричал не своим голосом; размахнувшись, он что было сил швырнул звереныша на землю и опрометью бросился бежать отсюда. Но стервятники нагоняли раввина, они рвали его на части, не давая сделать и шагу, они заживо сдирали с него кожу… От их смрада старик начал задыхаться. Он рухнул на пыльный булыжник и тут же почувствовал, как обезумевшие птицы раздирают ему горло. Кровь заливала глаза, старик пытался позвать своего Бога, но не мог вымолвить ни слова. Он забыл имя своего Бога. Да и своего имени он не мог теперь вспомнить…
Холод и мрак окружили раввина, и в свой последний миг он вдруг понял, что Бог почему-то покинул его.
Хаос, охвативший площадь, перекинулся и на прилегающие к ней улицы. Никто, кроме, пожалуй, десятка человек, стоявших возле старика, не знал, как и почему началась эта страшная бойня. Еще минуту назад на площади царили мир и спокойствие, а уже в следующее мгновенье разыгралось бессмысленное, кровавое побоище. Лишь несколько человек видели, как старик-раввин схватил вдруг младенца-араба и, осыпая его проклятьями, швырнул на землю, а затем ринулся бежать. Но скрыться ему не удалось.