Но Николь выложила еще не все аргументы.
— Но ведь проявлять милосердие благородно, не так ли? — спросила она отца. — Ты знаешь, что проповедуют по этому поводу католические священники?
Дон ответил без запинки:
— Милосердие — это грех, притворство, будто обладаешь силами, которых нет. Проявляющий милосердие наносит жертве оскорбление, которому нет и не может быть прощения. На земле от нас этого никто не требует.
— Значит, ты не хотел бы, чтобы к тебе проявили милосердие? — спросила Николь.
— Никогда, — отчеканил дон. — Я не ищу милосердия и не желаю, чтобы оно мне оказывалось.
При необходимости я готов принять наказание за мои грехи.
На том же обеде полковник Валерий Априле пригласил всех на конфирмацию своего двенадцатилетнего сына, до которой оставалось два месяца. Его жена настояла, чтобы это событие состоялось в Нью-Йорке, в церкви, которую не одно десятилетие посещала ее семья. Дон, вступивший в новые взаимоотношения с обществом, приглашение принял.
В холодный воскресный декабрьский полдень семья Априле вошла в собор Святого Патрика на Пятой авеню, залитый лучами лимонно-желтого зимнего солнца. Дон Раймонде Априле, Валерий и его жена, Маркантонио, надеявшийся, что ему удастся быстренько удрать, Николь, вся в черном, этот цвет очень уж ей шел, наблюдали, как сам кардинал в красной шапочке, пригубливая вино, давал причастие и совершал церемониальную божественную пощечину.
Счастье и нежность читались на лицах тех, кто смотрел на перешагивающих порог зрелости мальчиков и девочек в белых мантиях с красными поясами, которые торжественно шествовали по проходам кафедрального собора под внимательными взглядами каменных ангелов и святых, подтверждая, что они будут служить богу до конца своих дней. На глаза Николь навернулись слезы, хотя она и не верила ни единому слову, произнесенному кардиналом. В душе ей хотелось смеяться над ними.
На ступенях, ведущих к собору, дети сняли мантии, оставшись в праздничных нарядах. Девочки — в платьях из белого кружева, мальчики — в темных костюмах, ослепительно белых рубашках и традиционных красных галстуках, призванных отгонять дьявола.
Дон Априле вышел из собора. По одну его руку стоял Асторре, по другую — Маркантонио. Дети собрались в кружок. Фотограф заснял Валерия и его жену, гордо державшую в руках мантию сына.
Дон Априле начал спускаться по лестнице. Один.
Глубоко вдохнул морозный воздух. Настроение у него было под стать этому чудесному дню.
И когда внук подбежал, чтобы обнять дона, он с любовью потрепал его по голове и положил на ладонь ребенка большую золотую монету — традиционный подарок в день конфирмации. А затем достал из кармана пригоршню маленьких золотых монет, чтобы раздать их другим мальчикам и девочкам. Их крики радости, сам город с высокими, сложенными из серого камня домами, умиротворяли его душу. Дон стоял в полном одиночестве, даже от Асторре его отделяли несколько ступенек.
А когда посмотрел вниз, увидел огромный черный лимузин, медленно подкатывающий к собору словно для того, чтобы увезти его в далекое далеко.
В Брайтуотерсе в то воскресное утро Хескоу встал пораньше, сходил за свежим хлебом и газетами. Украденный автомобиль стоял в гараже — огромный черный седан, в кабине которого уже лежали оружие, маски и патроны. Джон проверил давление в шинах, количество бензина в баке, уровень масла, тормоза. Все было в норме. Вернулся в дом, чтобы разбудить Фрэнки и Стейса, но они, естественно, уже поднялись, а Стейс даже сварил кофе.
Завтракали они молча, читая воскресные газеты. Фрэнки особо интересовали результаты игр студенческого первенства по баскетболу.
В десять часов Стейс спросил:
— Машина готова?
— На все сто, — ответил Хескоу.
Они загрузились в автомобиль и поехали в город. Фрэнки сидел впереди, рядом с Хескоу, Стейс — на заднем сиденье. Дорога занимала час, еще один предстояло убить. Временной фактор имел первостепенное значение.
Уже в кабине Фрэнки проверил оружие. Стейс надел одну из масок, белый прямоугольник на пришитых к боковым торцам резинках, приспособленную для того, чтобы до самого последнего момента болтаться на шее.
В город они ехали, слушая по радио оперу.
Хескоу вел автомобиль на одной скорости, не тормозя и не разгоняясь. Выдерживая безопасную дистанцию от тех, кто ехал впереди и сзади. Стейс пробурчал что-то одобрительное, выказав тем самым внутреннее напряжение. Естественно, они немного нервничали, но страха совершенно не испытывали. Они знали, что должны показать все, на что способны. Потому что промахнуться не имели права.
По городу Хескоу буквально полз, останавливаясь едва ли не на каждом светофоре. Наконец они свернули на Пятую авеню, и Хескоу припарковал автомобиль в половине квартала от высоких дверей кафедрального собора. Зазвонили церковные колокола, эхо гулко отражалось от окрестных небоскребов. Хескоу вновь завел мотор. Трое мужчин наблюдали за детьми, высыпавшими на лестницу перед собором. Это их тревожило.
— Фрэнки, стреляй поверху, — прошептал Стейс.
И тут они увидели, как дон вышел из собора в сопровождении двоих мужчин, а потом чуть опередил их, в одиночестве спускаясь по ступеням.
Казалось, он смотрел прямо на них.
— Маски, — бросил Хескоу. Двинул автомобиль с места, и Фрэнки положил правую руку на дверную ручку. Левая сжимала „узи“. Он весь подобрался, готовый выпрыгнуть на тротуар.
Автомобиль прибавил скорости и остановился аккурат перед собором, когда дон достиг последней ступеньки. Стейс выпрыгнул из кабины на мостовую, автомобиль разделял его и жертву.
Мгновением позже торец рукоятки упирался в крышу. Саму рукоятку Стейс сжимал обеими руками. На спусковой крючок он нажал дважды.
Первая пуля угодила дону в лоб. Вторая разорвала шею. Кровь хлынула на тротуар, марая желтый солнечный свет красными пятнами.
В то же мгновение Фрэнки, уже стоявший на тротуаре, дал длинную очередь из „узи“ поверх голов.
Мужчины тут же запрыгнули в автомобиль, и Хескоу бросил его вперед. Несколько минут спустя они уже мчались в тоннеле, потом прямиком поехали в маленький аэропорт, где близнецы поднялись на борт частного самолета и отбыли в Калифорнию.
При первом выстреле Валерий сгреб в охапку жену и сына и повалил на ступени, прикрыв своим телом. Он практически ничего не видел. Так же, как и Николь, в изумлении смотревшая только на отца. Маркантонио просто не верил своим глазам. Действительность слишком уж резко отличалась от телефильма. Пуля, попавшая в лоб дона, развалила его череп, словно дыню, и в зазоре виднелся окровавленный мозг. Вторая пуля разворотила всю шею. Дон лежал на тротуаре в огромной луже крови. Казалось невероятным, что столько крови могло вылиться из одного человеческого тела. Маркантонио заметил двоих мужчин в белых масках на лицах, с оружием в руках, но не мог ничего сказать ни об их одежде, ни о цвете волос. Его парализовал шок. Он не знал, белые они были или черные, в одежде или без оной.
Он ничего не мог сказать даже про их рост, то ли они были десяти футовыми гигантами, то ли двухфутовыми карликами.
А вот у Асторре все чувства обострились, как только черный седан остановился у кафедрального собора. Он видел, как Стейс стрелял из пистолета, и ему показалось, что тот нажимал на курок левой рукой. Он видел, как Фрэнки стрелял из „узи“, и насчет того, что тот левша, сомнений у него не осталось. Он даже сумел, пусть и мельком, разглядеть водителя, широкоплечего здоровяка с круглой головой. Оба киллера двигались с кошачьей грацией отлично натренированных атлетов. Падая на тротуар, Асторре попытался потянуть дона за собой, но опоздал на доли секунды.
И его окатила кровь дона.
Потом он увидел разбегающихся, вопящих от ужаса детей. Огромное красное пятно на асфальте, лежащего дона. И разом почувствовал ту ношу, которая теперь легла на его плечи, ту угрозу, которая нависла над его жизнью и жизнями самых близких ему людей.