— Кажется, эти старые кошелки довольны, — весело вскрикивает она, взмахивая рукой, а потом падает в траву рядом с ним, счастливо смеясь. — Я не хотела втягивать тебя, ты и так устаешь на работе, но традиции… Я знала, что ты победишь.
— Сразиться со своими страхами? — усмехается Ян без обиды. — Странный способ проверить достоинства… Повезло вам, что Влада не вытащили. Он бы эту хрень сам порвал.
— Знавала я одного инквизитора… Он бы за меня в огонь не прыгнул, — непонятно тянет Катарина. Из ниоткуда в ее руках появляются тонкие дамские сигареты, и она прикуривает от проскочившего между тонких пальцев красного огонька.
Недолго они молчат. Коль Ян прошел испытание и, кажется, принят безумным их кланом, он чувствует безнаказанность, может спрашивать о чем угодно — завоевал это право. Но Катарину он уважает.
— Нет, нет, это не мой инквизитор — дед Влада, — хохочет Катарина. — То было сотни лет назад, и с тех пор я не якшалась со Святой Инквизицией. И подумать не могла, что мой мятежный внук однажды пойдет служить к вам. Псы Господни вешали наш клан в темное Средневековье, сжигали заживо, распинали на дыбах и топили в ледяной воде, а Влад ничтоже сумняшеся решил выскочить замуж за инквизитора — может, за самого опасного и настоящего, что сейчас есть в вашем мире. Потому-то они так в тебя вцепились.
И, сидя бок о бок, они рассматривают проблески звезд на ненастоящем, придуманном кем-то небе. Яну, дотошному, придирчивому инквизитору, не хочется разбирать иллюзию, всматриваться в переплетение ниточек, и он наслаждается мирной красотой пейзажа, ощущая, однако, как неумолимо слипаются глаза, а язык начинает заплетаться — он рассказывает Катарине что-то о Вирене.
— Береги их, Ян Войцек-Зарницкий, — напоследок шепчет Катарина. — У моего бедового внука наконец-то появился человек, ради которого стоит жить. И Вирена как-нибудь приведи познакомиться, я хочу видеть вашего сына.
Он знает. Знает, что воскресил Влада, сам о том не прося, вытянул из Ада и круга бесконечной мести Богу. Просыпается с этой мыслью, находит себя на старом диване, что пружинно впивается в спину. Влад ютится совсем близко, мечется, но на его белом лице (от света луны, заплескивающейся в комнату) — не кошмар, не неверный сон. Что-то приятное.
В углу на лежанке ворошит лапами Джек — охотится, гонится, кусает дичь.
Несмотря на его возню, Ян не может оторвать взгляд от Влада — будто совсем иной человек, незнакомый. Хрупкое ощущение не отпускает, он протягивает руку, касается примятых волос, соскальзывает на расслабленное лицо, под пальцами — короткая засечка шрамика через бровь. Влад замирает, почти просыпается, чувствуя прикосновение; чужому клыками вгрызся бы в руку, но успокаивается, приоткрыв глаза и увидев Яна.
Переворачиваясь на другой бок, Ян засыпает в который раз за эту безумную ночь. Думает, что ноги холодит, будто он босым по ледяному паркету шагал, натягивает одеяло и кутается.
Утром он без утайки рассказывает обо всем Владу: думает, что это его порадует. И правда, Влад счастливо хохочет.
— Благословила, выходит, старая ведьма, — цокает он, чешет затылок.
— Что за Янек? — спрашивает Ян, охваченный любопытством.
— А… это так, — посмеивается Влад. — Бабка из Польши, сам знаешь. Принято очень ласковые имена близким давать, там… с суффиксами что-нибудь составляют. Она показала, что ты — часть семьи, независимо от решения остальных духов. Не самый худший вариант придумала, если хочешь знать.
— Да?
— Janusiek, — пробует Влад, хитро прищурившись.
— Не делай так никогда, если не хочешь разводиться.
— Так мы ж еще и не женаты.
— Вот и не делай.
— Как скажешь, инквизиторство! — веселится Влад, проходя мимо и легонько задевая его плечом.
И эта кличка ему милее всех нежных имен, выдуманных человечеством.
— Мне нравится это Янек, — подумав, решает Ян. — Но нечасто. И не на людях.
— Понял, понял. В полнейшей изоляции, где-нибудь в подвале…
8.
Сначала они подумывали велосипед не изобретать и расписаться в гвардейских мундирах. Те же на любой случай сгодятся: в них и в бой шли, и на светских вечерах скучали. Парадные мундиры, одинаковые, неотличимые (разве что, у худосочного Яна — поуже в плечах), пылились в шкафу, накрытые от моли.
Вовремя вмешалась Ишим, речь прочитала, и они сразу же сдались на ее милость. Костюмы шили на заказ, но Влад с Яном не особо этим интересовались. Пустили на самотек.
Теперь, на примерке, Влад настороженно вертится перед зеркалом, удивленно отмечая, что костюм хорош. Сидит отлично; пару недель назад с мерками их портные замучили — истязали хуже средневековых палачей, право слово. Черная гладкая ткань на солнце переливается, как змеиная, драконья чешуя, легкая совсем. С серебряным узорочьем — переплетенные руны. Похоже на гвардейский мундир, тех же цветов, и Влад довольно кивает своему необычайно серьезному отражению.
— Можно галстук не напяливать? — чуть повышает голос он, чтобы Ян за ширмой услышал — почему-то Владу, смущенному больше этим приличием, кажется, что между ними кирпичная стена. — Тут в комплекте идет.
— Оставь, — милостиво соглашается он.
— Вот так подарок на свадьбу, ай, спасибо! — дурачится Влад.
Ян выступает из-за деревянной бежевой заслонки, нервно поправляет рукава, взмахивает руками-крыльями — ткань переливается, вспыхивает на солнце:
— Как тебе? Предлагали белое, но мне цвет не идет, я и так бледный и замученный, совсем бы как вурдалак был, — частит Ян. — Так что вот…
Пиджак — текучее серебро, дымная ткань, невесомая строгость. Яркая синева глаз кажется грозовой, завораживающей. Владу по-прежнему думается, что форма Яну идет больше; свои фетиши как-то сложно заткнуть, когда они так не вовремя. Но это — какой-то отдельный вид искусства. Глазеть неприлично, напоминает себе Влад; но не смотреть не может.
— Тебе идет, — незамысловато говорит он.
Чтобы остаться наедине в «нехорошей квартире», забитой людьми и нелюдьми, нужно постараться, но их удачно не трогают. Жизнь кипит в стороне, хлопают двери, громыхают на кухне; слышны шаги, топот, голоса и перемолвки. Квартира кажется большой, обжитой. В ее глубинах копошатся и шебуршат, двигаются, дышат…
— Я так однажды в общаге жил, — довольно говорит Влад, наслаждаясь ощущением большой шумной семьи рядом.
— Ты ведь не поступил и пошел в Инквизицию…
— Ага, но это не мешало мне где-нибудь пожить, правда?
Ему близок этот перешибленный уют, стайность. Владу кажется, что вокруг смыкаются стены, но это не приступ клаустрофобии, а что-то теплое, родное. Он везде и сразу, он слышит, как на небольшой кухне мучается Корак, ваяя речь, страдает приступами творчества. У дверей возятся, звякают ключами — это, верно, кто-то из Роты вернулся с прогулки по городу; слышится отзвуком высокий женский смех. Рыжий и Ринка о чем-то спорят в далекой комнате. Они заваривают чай, режутся в карты в комнатах, травят байки…
В такие моменты Владу не хватает изнанки, чтобы обхватить все и сразу, пережить, поиграть на нитях; но вокруг живое, истинное, ни с чем не сравнимое и так. Теплый кокон магии разворачивается, укрывает квартиру.
Ему не жаль своей силы; нет тоски, если только — самая светлая. Он отдал все ради них.
— Удивительно, что они собрались из-за нас, — подает голос Ян. — А где Вирен?..
— Да у меня попросил покататься, как я мог отказать, — воодушевленно начинает Влад и тут же настороженно замолкает. — Что?
— Ты дал мотоцикл ребенку без прав? Да и вообще — ты кому-то дал свой мотоцикл?