— Это же Вирен. Ну и почему, я ему права тоже дал, мне не жалко. А еще с ним пошла Кара…
— Мог бы сразу им дать гранату без чеки, — ужасающе мирно предлагает Ян. — Эффект был бы тот же.
Они стоят рядом, чуть не касаясь плечами — между ними сантиметр наэлектризованного воздуха. Не глядят в зеркало, откуда на них смотрят двое страшно взрослых серьезных людей, которыми они, может, боятся стать. Потому дурачатся, пляшут на лезвиях, пьянятся адреналином в погонях и стычках.
Свое отражение видится Владу немного нескладным, напуганным. Он протягивает руку, запускает ее в волосы, лохматит. Косит на Яна — не того, что стоит в стекле, пойманный в черные плоские рамки, а на живого своего Яна. Но он не ворчит, не сердится, а обращается к Владу с понимающей улыбкой и сам растрепывает ему вихры, вкладываясь в беспорядок на голове.
Не нужно касаться контракта, чтобы прочесть мысли: Ян принимает его и таким, выбирает именно Влада с его ершистостью, лохматостью, с едкими шуточками и подколками, со звериным взглядом, что так ясно обнажает зеркало. Влад зеркал не любит. Слышал где-то: если увидеть себя со стороны, не узнаешь ни в жисть; и с зеркалом можно такое провернуть, если резко обернуться. Уловить призрак чужака. Но ему в стекле всегда мерещились незнакомцы.
— Красивый цвет — к глазам, — наконец говорит Влад; он-то не мастер на комплименты, хотя язык подвешен, но Яну и того довольно, он польщен.
Кивая серьезно, он опирается на Влада, тянется ближе. Шальная мысль скребет голову изнутри: они на виду у всей семьи, но их никто не замечает. Свобода — делай что хочешь. Их поцелуи привычно горчат густым дымом и полынью; как в первый раз — когда они висели на волоске, не веря, что переживут завтрашний день. Вцепляются друг в друга они по-прежнему жадно, доверчиво, льня — не кусая.
Переводя дыхание, Ян отступает на шаг, но не выпутывается из сомкнутых на поясе рук. Отвороты костюма сияют начищенной сталью, крохотные узоры тиснят ткань. Влад рассматривает тонкую ручную работу.
«Денница, какой же он красивый», — случайно думает Влад, про Яна, конечно, не про пиджачок, окончательно погибая и сдаваясь, кляня себя тысячами слов: не отражение он любил, а отважную душу господина инквизитора, преданного, справедливого…
Его бы сожгли еретиком в прошлые века, несомненно — сожгли бы. Потому что молился Влад далеко не на божественный свет — а на тот, что лучился в глубине сине-серых глаз цвета любимого петербургского неба.
Притихшую квартиру разрывает в клочья девичий визг.
Писк, громыхание, высокий песий скулеж, разлившиеся причитания — будто от похоронных плакальщиц. Вопль мощным пинком запускает застопорившееся, завязшее в болоте время.
Они кидаются к дверям наперегонки. В руке Яна лунным серпом просверкивает нож, лицо тоже — острое, хищное, сосредоточенное, и он инстинктивно пытается вылететь вперед, заслонить, удержать, но Влад и сам не дурак в самопожертвовании. Останавливаются они рядом — нога к ноге, ребро к ребру.
По коридору несется Джек, ополоумевший, загребающий лапами, как на катке. Поскальзывается, с диким воем летит на них — ком черной шерсти в щенячьем испуге. Останавливается чудом, чтобы вжаться боком в Яна, ища у него защиты и утешения, жалобно скуля в острые хозяйские колени.
На голове у Джека чудом держится растрепанный венок из пышных мясистых пионов и всякой полевой шушеры. За уши зацепился, потому и не слетает, как бы Джек не прыгал и не трясся.
За ним бегут запыхавшиеся Белка и Ишим, голосят. Распахиваются двери, и слышатся заливистый хохот и молодецкий свист, высовываются головы.
— Во девки что придумали! — громыхает Гил из Роты, не зная, куда деть в оживлении схваченную винтовку — так и стоит с ней.
Опустившись на колени перед Джеком, Ян заглядывает беспокойному псу в вишневые глаза, приласкивает под челюстью. Счастливый Джек взмахивает хвостом и наскакивает, почти что поваливая Яна, кладет лапищи ему на плечи…
— Костюм! — заполошно визжит Ишимка, хватаясь за голову, и Владу приходится оттаскивать пса за ошейник и спасать сотворенное портными чудо от слюней.
Ян шепчет Джеку пару слов, и тот смиряется, не пытается избавиться от венка, а сидит неподвижно, как самый лучший мальчик в Гвардии и Аду в целом.
9.
Нет смысла устраивать две отдельные пьянки — такого они не выдержат; инквизиторы расставаться на предсвадебный вечер отказываются наотрез. В выборе места они больше всего доверяют Кораку, который, появляясь в их городе, всегда поселяется на Думской.
Влад половину молодости провел на подвальных вечеринках в Праге, поэтому ему непривычна роскошь. Говоря о ночном клубе, он представляет грязные комнатушки с низкими потолками, плотную свалку потных тел, три раза перезаписанные пластинки. Это старость.
Клуб, подсказанный Раком, поражает: свобода, широкий танцпол, мягкие кожаные диванчики. Свет приглушен, в глаза въедается ритмически пульсирующий ярко-алый неон. По ушам бьет — тяжелые басы.
На танцполе веселятся, дрыгаются, смеются. Влад, расхаживая слепо и сбито, натыкается на знакомые лица, принимает захлебывающиеся пьяные поздравления раз за разом. В руке у него рюмка с виски со льдом.
Они пьяны и беззаботны. Счастливы варкой в одном котле. Пьют почти все, кроме маленькой шестнадцатилетней Белки, которую ехидно отпаивает апельсиновым соком компания гвардейских юнцов. Вирен подтаскивает Влада ближе, обнимает, кричит тосты, заполошный такой, блестящий остекленевшими глазами.
— Ян тебя искал, — кричит Вирен ему на ухо, чтобы слышно было сквозь бухающую музыку. — Думаю, там что-то приличное, иначе б он не стал через меня передавать.
И подмигивает, чертеныш.
Потом Влад сталкивается с пьяненьким и потому несчастным Кораком, который уволакивает к бару, не слушая никаких оправданий. Сплавить Рака, вдруг воспылавшего любовью ко всему миру после полбутылки песьего тезки «Джека», некому, и Влад остается, ворча на его неловкие объятия.
— Вот же, как вас угораздило, — бубнит Корак, и они чокаются рюмками. Свою Рак выпивает залпом. — Я и не думал, что когда-нибудь до этого доживу. Птичка в свое время избежала моих поздравлений, но ты, Войцек, не отвертишься!
Влад чувствует: что-то у Корака произошло, но не встревает, выслушивает всю болтовню. По себе знает: иногда легче выговориться, болтать полнейшую чепуху — но чувствовать, что тебя слушают.
— Ты еще тут… — хрипит Корак. — Со своей магической импотенцией. Да как…
— Знал, что ты про это пошутишь, — беззлобно улыбается Влад. — Не подобью тебе глаз, потому что инквизиторству нужен приличный шафер.
— Тогда эт не ко мне! — пьяно икает Корак. — Но ты дура-ак, конечно! — почти что умиленно улыбается он, утыкаясь лбом в плечо Владу и вздрагивая. — Как же ты… Я терял крылья, это страшно. Но утратить всю магию, это как без рук…
— Рак, — обрывает Влад проникновенную речь, — я это сделал ради всех нас. Артефакт нужно было уничтожить, иначе — никак. И ради Яна, Кары, Ишимки, наших непутевых детей, для которых весь этот мир, и для тебя тоже, пьяная ты скотина! Представь, если бы ты вернулся, а здесь правит наглый Высший — Мархосиас.
— Мы б ему ебало оторвали! — хорохорится Корак. — Вместе! Как в старые добрые, да, маг… Влад, — исправляется он. И добавляет совсем тихо, чтобы никто не услышал — да Влад с трудом улавливает: — Прости, я не привык еще.
— Ничего. У нас половина Ада не может определиться, как теперь звать Яна. То у него не было фамилии вовсе, то он решил отхватить сразу две!
Выпивая вместе, Корак вдруг сбивается на умалишенное хихиканье и, перехватив изумленный взгляд Влада, поясняет: