В вестибюле медицинского института безраздельно и самодержавно царствовал швейцар Гурейко. Это был властный старик, имевший свою собственную точку зрения на все научные проблемы. В частности, его взгляд на возможность продления жизни при помощи науки был резко отрицательным.
— Если хотите долго прожить, — говаривал он наставительно доценту Котову, единственному человеку, которого он удостаивал беседы, — извольте исполнять три правила: первое — курите табак, в табаке заложена великая сила против чахотки, второе — пейте водку, это и врачам известно, что спирт смывает все микробы, третье — живите в квартире без соседей и топите печь сухими дровами — это чтобы нервы были спокойные.
— Здорово сказано, — очень серьезно соглашался Котов. — А вы вот объясните: кто дольше живет — женатый или холостой?
— Женатый, — не задумываясь отвечал швейцар. — Если он не дурак, за него жена состарится.
Котов трясся от хохота. Гурейко, заложив руки назад, стоял, сохраняя полную серьезность. Его седые солдатские усы торчали кверху, широкий подбородок был чисто выбрит, в старчески-голубых глазах мелькало сдержанное лукавство.
Игнату Петровичу Гурейко было много лет, сколько именно, никто толком не знал. Студенты утверждал и, что Гурейко побывал на русско-японской войне. Старик опрокидывал все законы долголетия: каждый день к вечеру он бывал навеселе, а табаку на своем веку выкурил, вероятно, целую табачную плантацию.
— Помнится мне, — рассказывал однажды Гурейко Котову, — как товарищ Мечников изобрели простоквашу, я тогда в Московском университете работал.
— В качестве кого?
— Не в качестве, а швейцаром. Только не согласен я с Мечниковым. Нет, — с убежденностью заключил он, — человеку столько дано жить, сколько в нем становая жила выдержит. Об этом и во всех науках сказано.
Гурейко любил раз и навсегда заведенный порядок. Появление незнакомого посетителя всегда вызывало в Игнате Петровиче неудовольствие. А тут появились сразу двое, и не посетителей, а посетительниц. Во-первых, обе были совершенно незнакомы Гурейко, а во-вторых, они были дамы, а дам мудрый швейцар особенно недолюбливал. «Визгу бабьего не переношу!» — говаривал он в минуты откровенности тому же Котову. Дамы вошли в вестибюль одновременно, хотя и не были знакомы: врач-гинеколог Анна Григорьевна Кольцова и мадам Гнушевич. Первая явилась по зову Курицына и по зову собственного сердца, а вторая что-то смутно прослышала о чудесах омоложения, которые ей были еще нужнее, чем асфальтовая дорога в Дачный поселок.
— Здравствуйте, — сказала Анна Григорьевна, — могу я видеть профессора Орловского? Скажите, врач Кольцова.
— Можно с вами? — робко спросила Гнушевич. — Я тоже к профессору. Он ведь здесь директор?
— Ректор, — мрачно поправил Гурейко. — Они — ректор. Только сегодня не приемный день.
Гурейко, читавший у окна взятую в институтской библиотеке толстую книгу с тисненным золотом названием «Танатология — наука о смерти», оторвался от чтения и глядел поверх очков на посетительниц.
— Тогда пригласите профессора Курицына, — решительно сказала Анна Григорьевна. — Или покажите, как к нему пройти. Я — врач Кольцова, — повторила она значительно, твердо веря в магическое слово «врач». Гнушевич молчала, тревожно переводя удлиненные карандашом глаза с важного старика Гурейко на свою неожиданную подругу, которая, кажется, пришла по тому же делу.
— Профессор Курицын на лекции, — сурово молвил Гурейко.
— Нет, сегодня у меня нет лекций! — раздался голос Курицына с лестничной площадки, и тотчас посетительницы увидели наверху толстенького человечка и поднялись, к нему так легко и быстро, точно уже омолодились. Он в свою очередь вгляделся в Анну Григорьевну и узнал ее.