* * *
Знаю, мама, ты думаешь, наверное,
что холодина тут сейчас неимоверная,
и что затерянный в снегах далеких,
там, где таежные леса стеною высятся,
я — жертва собственного легкомыслия —
на грани воспаленья легких?!
Мне тебя разочаровывать,
мама, жаль,
но февраль в Сибири выдался
не февраль.
Совпадение удивительное,
но к моменту,
как мы в Омск прилетели,
отошло похолодание длительное
и унялись метели.
А дружок мой, сибиряк, аспирант,
уверял, что коль недельки две
сбросить,
было здесь минус пятьдесят,
а теперь только минус восемь.
Белый снег лежит сплошными
сугробинами,
да и люди тут масштабные,
особенные…
Ну а рыси?
Рыси водятся действительно,
но, по правде говоря,
мы ни одной не видели…
Прилетаем мы сегодня
в Домодедово.
Одного лишь только боимся:
Может быть, Сибирь нам скидку сделала
Из гостеприимства?!
* * *
Ты смеялась там, на берегу,
вся светящаяся, кареокая.
И я понимал, что не смогу
в искренней тебе постигнуть многое.
Руки я напрасно простирал,
гладь пруда вблизи казалась глянцевой.
Ветер волосы перебирал
нам проворными своими пальцами.
Доставая камушки со дна,
на тебя поглядывал в смятенье.
И казалось мне, ты создана
из таинственной антиматерии.
И в догадках многое оправдывалось,
тщетно проявлял я осторожность,
а в тебе все явственней
угадывалась
не подвластная земному звездность.
Александр Романов
НОВОСИБИРСК
* * *
Рядом с насыпью — надолбы, ямы…
Распростертые взрывом тела…
Шла дорога железная прямо.
Искривилась? К войне привела?
Что случилось, куда мы свернули?
Гаснет свет, и вагоны скрипят.
Над вагонами бомбы и пули,
на добычу нацелясь, летят.
Скорый поезд, ну что ж так нескоро
тянешь ты за вагоном вагон?
И ползет шепоток разговора:
«Окруженье… Прорыв… Эшелон…»
Кто там свесился с полки багажной,
чьи глаза так знакомо видны?..
Это сам я — голодный, бродяжный,
безнадежный детеныш войны.
Скорый поезд, спеши по маршруту,
освещенному светом побед.
Экономь дорогую минуту,
разве в прошлое брал я билет?..
ПРОШЕЛ ДЕКАБРЬ БЛОКАДНЫЙ ПО ДОМАМ…
Прошел декабрь блокадный по домам.
Как он прошел — забудется едва ли.
День или два жить оставалось нам —
не думали тогда мы и не знали.
Пришли снега январские.
Они
сурово и кружились, и летели.
Шуршали,
будто мне сказать хотели:
— Ты извини нас, мальчик, извини…
Я извинял.
Смотрел, как воробей
весенней дожидается капели.
Еще искал я взглядом голубей.
Не находил.
Должно быть, всех поели.
В портфель чернилку сунув,
шел я в класс.
(С тех пор, как школу нашу разбомбили,
чтоб время не пропало даром,
нас
внизу, в бомбоубежище, учили.)
Соображалось трудно.
Голова
кружилась, и гудела, и болела,
и думала про холод, хлеб, дрова…
А про ученье —
думать не хотела.